В болоте за Ржевом валяется каска.
Её облепила зелёная ряска,
И свастики крест не видать из-за вмятин,
Пробоин и бурых подтёков и пятен.

Этот черный смерч не забыл народ:
Жребий тяжкий пал, был тяжелый год.
Лето красное вдруг нахмурилось,
Небо синее стало сумрачным

Хлеб такой я знал и до блокады:
С примесью мякины и коры.
Ел его давно – у землепашцев,
Бедняков тех мест, где начал жизнь.

Гладок лоб. В петлице – «шпала».
Жизни ясен круг…
Что ж ты смотришь так устало,
Старший политрук?

Облетели в стылую осень
Лепестки золотые глаз.
Мама, мама... Багрян и росен,
Август в спелых отавах увяз.

Мальчишки сорок первого, подъём!
Чужие сапоги грохочут в мире.
Зовёт горнист – он был убит в четыре.
Труба поёт, и мы с тобой встаём.

У дома барачного типа
причалила старая липа.
Смотри-ка, осталась цела,
все горести пережила.

Я вернусь к тебе, моя Россия,
Через бури, смертью смерть поправ.
Чтоб просторы видеть голубые,
Слышать шум лесов и шелест трав,

Да, сибиряк – душа живая –
хранит с суровым прошлым связь,
беду и радость принимая
с достоинством, не суетясь.

Мы под одним и тем же небом синим
С тобою, брат мой, были рождены.
Мне говорила мать: «Брат – на чужбине,
Бежал от распрей из родной страны.

Шли беженцы. Мы беженцами были.
Нам не до жестов, чтобы горсть земли
С собою брать. Мы на себе несли
Единственную ношу – тучу пыли.

Вечер спустился с пригорка,
Дрёмой окутал кровать.
Мама задёрнула шторку,
Села у лампы вязать.

На Комсомольской танк стоит
Из броневой уральской стали.
Его всем миром, словно щит,
В последний день войны ковали.

Через улицу, через площадь,
По асфальтовой мостовой
Неуверенно шёл, на ощупь
Дождик солнечный, дождь слепой.

Мечтаю я, как после ледохода
Пройдёт весёлый, тёплый майский дождь,
И я приду на пристань к пароходу,
С которого по трапу ты сойдёшь.