Какие качели,
какие деревья в саду!
Гречихи цветенье
и солнечный день – на меду.

В тот год опухла, почернела мать,
И навсегда глаза её закрылись.
Её подруги стали навещать
Наш дом – и на гостинцы не скупились:

У саперов бывает всякое…
И нередко в сердцах – холодок.
Их нельзя удивить атаками,
Нервы связаны в узелок.

Я пришел к тебе, Бабий Яр.
Если возраст у горя есть,
Значит, я немыслимо стар.
На столетья считать – не счесть.

Позёмка вьётся как змея,
а кто ползёт по льду?
Совсем не я, совсем не я –
у смерти на виду.

Поэзия во всём. Не так ли?
И написать хочу я капли
и дымку давнего дождя,
и дом в Останкине, где я...

Мой отец был действия, а не около,
По щербатому небу неровно скользя,
Мой отец был сталинским соколом,
И его переименовать нельзя.

В тот вечер холодный,
В тот вечер
Ты долго за ротою шла.
Как ворон, на скорбные плечи...

Хорошо на пять минуток
Вещмешок стянуть с плеча,
В кучу свежих незабудок
Рухнуть телом сгоряча.

Я режу толсто колбасу,
Родня жиреет,
Но жир не портит красоту.
Щадит, жалеет.

Ветром ли качнуло три берёзы
Или голоса из глубины?
Или белорусские морозы
Так и продолжаются с войны?

В дубовых колодках
В Россию, в Москву,
Как будто на лодках
По лужам плыву.

Воскресить бы в памяти те числа,
Когда было слишком жарко нам,
Побывать бы мне на древней Висле*,
Обойти Сандомирский плацдарм**.

В гнёздах покинутых рылись вороны,
И гибель носилась вокруг.
В избе, где вручили листок похоронный,
Рыданье послышалось вдруг!

Весь день овчарки над душой
И часовые – злей овчарок.
А ночью на земле чужой
Какой там сон на голых нарах!