Два шага от стены к окну,
Немного больше в длину –
Ставшая привычной уже
Комнатка на втором этаже.

В море с рек стекается вода.
Жизнь рекой такой же в смерть вольется.
Все как дым растает без следа,
И на счастье миг один дается.

…И ты не простишь никому ничего?
…Я помню, как в детстве, в сумятице мая,
Не зная ни имени, ни своего
Родимого дома, неверно ступая,

Мы – дети лет послевоенных,
а что мы знаем о войне?
В своих вопросах откровенных
мы понимаемы вполне.

Не на год, не на десять лет, – надолго
И с какой-то щемящей тоской
Я запомнил тяжелые надолбы
В сорок первом году под Москвой.

Как будто я снова из дома навек ухожу.
Стою в ожидании первого поезда.
И цепь из свинцовых кусочков – к ножу
В карман убегает от пояса.

Текут часы, вползает холод в дом.
В нём остывают вещи, стены, двери.
Во что и утром верилось с трудом,
К исходу дня уже никто не верит.

Один упал головой к Москве.
Другой упал головой к Берлину.
А где-то матери плачут две –
У них и было всего по сыну.

Солома «в три наката»
легла поверх земли.
Прижались к ней солдаты,
шинели подстелив

Так пронзительно пули пели,
Но не слышен нам пуль полет.
Мы бросками бежали к цели
И ложились ничком на лед.

Тебя, не дошедшего до Берлина,
Сраженного в зимнем бою под Молвотицей*,
Весной обложила размякшая глина
В лесу, где апрель оступился болотистый.

Той деревни за Красновидовом*
было горя как следует выдано:
не вернулся никто с войны.
И Ефремовы, и Королёвы...

От Москвы до Эльбы
Во земле сырой
Наше поколенье
Выровняло строй.

Входная дверь завешена попоной.
В святом углу фанерная икона,
С неё глядит сочувствующий Бог.
От вдовьих слёз сыреет полотенце.

Я ногу промочил (единственную ногу!),
А рядышком – жена, та обе промочила,
И сразу – «Кар-р-раул!», и сразу бьем тревогу,
Как будто бы уже бог знает что случилось.