Над лугами ночами клубятся туманы,
Наземь густые падают росы.
А тебя измучила старая рана.
Папироса за папиросой...

Свеча беды далекой
Горит в окне.
Что жизнь была нелегкой –
Простится мне.

Я не забуду, как сказанье,
пустую сцену, где в пыли
саперы с красными глазами
безмолвно щупами вели.

Когда я вижу играющих детей,
невольно замедляю шаг.
А ночью в мои сны
из голубой дымки...

И я,
Пожалуй, видел всякое.
И я на трудностях мужал…
В тот год...

Если ногу жмет сапог
Или он велик не в меру,
То считай, что ты безног:
В сапогах не ноги – нервы.

Ты войди в теплицу –
Там июльский зной.
Распустились розы,
Как в Крыму весной,

Все на белом свете разъезжаться стало.
Поднялись и едут. Встали и идут.
Пастухи уводят золотое стадо,
Потому что надо воевать и тут.

Осеняют сон солдата
Руки Вечного огня,
Отрешённо и крылато
Свет души его храня.

Дряхлый дом под чахлою сиренью,
Тёмное увечное крыльцо.
На приступке, над дырявой тенью,
Детское напялив пальтецо...

А днем свершилось. На оконной раме
Напротив львов поверженных сидел телефонист.
Он крикнул: «Бра-атцы! Знамя!..» –
И пошатнулся, и свалился вниз.

Трудней всего – подняться под огнем,
Оставить за спиной броню траншеи.
Что может быть отчаянней, страшнее,
Чем в полный рост подняться под огнем?!

Котельнич, Оричи, Стрижи
И вот Чухломинский разъезд*.
Здесь, как слезу ни сторожи,
Она глаза мои разъест.

Мать с войны хранила похоронки,
Четыре пожелтевшие листа.
И они лежали за иконкой
Под охраной самого Христа!

Стан царедворцев и партийцев,
Загон рабов и холуёв…
Страна моя с клеймом убийцы
Своих детей и стариков!