Везло: до самого Берлина
Он шёл в передовых цепях
И – ни царапины единой,
А гимнастёрка в орденах.

Послевоенный бедный дворик.
Под безмятежной синевой
Резвятся мухи на заборе,
И пахнет глиной и травой.

На нашей свадьбе не было гостей,
Друзья, подвыпив, не кричали «горько»,
Февраль стелил пуховую постель,
Да метроном постукивал легонько.

Ёжатся вдовы под ветром.
Стынут рябины багряно.
Назло жаркому лету
Листья сыплются рано.

Тихо льется ручей на камни.
Машет, машет твоя рука мне, –
Словно лебедя взлет прощальный.
Ты – как в непогодь день печальный.

Октябрь. И, ночью нарастая,
Совсем не летняя, не та,
Ползет осенняя, густая,
Обманчивая темнота.

Да, мне жилось несладко,
Да, мне хотелось сладкого.
Батька? На фронте батька...
Мамку свезли на братское...

Сегодня – праздник.
Первый раз
Вернулся сын с работы:
Я, мол, теперь рабочий класс.

Ты помнишь: на плотике маленьком,
У нас назывался он саликом,
Плывём мы по Бие до Бийска.
А это непросто, неблизко.

Вот, перед боем это было,
Матрос, земляк мой, говорит:
– Пусть ранит, только б не убило…
Живет же зять наш, инвалид.

Поют порой легко и голосисто,
поют с надрывной грустью иногда.
Но как поют горевшие танкисты,
не дай вам бог услышать никогда…

…И покупаться они полетели,
Расхомутаться из тряпок тугих –
В пашню втоптали мазутные тени,
Светят, очистясь от юбок своих.

Мы похоронены где-то под Нарвой,
Под Нарвой, под Нарвой,
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Мы были – и нет,

Мне шёл восьмой. Не первый город
Я разменял среди зимы.
И всюду – холод, всюду – голод,
Хоть больше не было войны.

И всё же мы как-то выросли
Под тёмным крылом войны;
И холод, и голод вынесли,
Не пасынки у страны.