А сегодня день высок и пылок,
глаз не закрывает пятерня…
Заломив пилотку на затылок,
смотрит вся пехота на меня.

Пылит просёлком пегая лошадка.
В бестарке*, скособочившись, – седок
Оставил вожжи, всхрапывает сладко
И держит путь на ближний хуторок…

Чтобы плакать – тоже нужно настроение.
Слёзы старого человека –
Это сорвавшаяся с привязи печаль.
К празднику надежды – Христову Воскресению –
Совсем чужие люди подарили бабушке
Новую почти шаль.

На фронт ушли четыре парня,
Четыре брата фрицев бить.
А я остался в коми парме* –
И днем и ночью лес рубить.

Прости меня, мой детский дом, –
Приют в ту горькую годину…
Я обещал писать потом,
Коль в круговерти лет не сгину.

Возле Киева друг его первый упал,
а второй друг – на Одере.
И потому, зубы сжав, всю Европу солдат прошагал,
и Европа сказала спасибо ему.

Мне исполнилось двадцать семнадцатого января.
Я надвинул ушанку, подбородок потрогал шершавый.
Мы спускались к реке. Догорала за дымом заря.
…Я увидел Варшаву.

На старые окопы, дзоты, доты,
Оставленные средь полей войной,
Колосья в наступленье, как пехота,
Идут сплошной солдатскою стеной.

Фронт прошёл здесь
в громе, в славе.
Из-под снега неспроста
Проступает слева, справа...

Орловско-Курская дуга.
Траншеи. Брустверы крутые.
И здесь увидел я врага
Впервые.

Земля – не только шепот ночи,
Стволы берез, шагнувших вдаль,
Где запах трав гортань щекочет.
Она – любовь моя, печаль.

Кричал отчаянно: – Не тронь! –
Не только лишь от боли. –
Как я потом возьму гармонь –
Одной рукою, что ли?

Они прошли по тысяче дорог –
К Парижу, к Брюсселю, к Антверпену, к Варшаве, –
И целый мир от ужаса продрог,
Прислушиваясь к их чугунной славе,

Море Черное шумит,
Чайка над волной.
Море Черное шумит
О тебе одной.

Ребята знали перед штурмом:
Атака – это не парад.
Страшней всего: «Ты-трус! Ты – шкурник!»
И выхватит ТТ комбат.