Я жив еще. И, значит, мы вдвоем
Опять сегодня в молодость вернемся.
…Над летней Иньвой берегом идем.
Как громко шутим! Как легко смеемся!

Я на него глазеть не мог.
Взглянул – и старше стал, и строже:
Торчат культяпки вместо ног,
Обёрнутые чёрной кожей.

Бескрайной гладью снеговою,
Свершив последний свой обход,
Увенчан славой боевою,
Уходит в вечность старый год.

Стаканы с мадерой и чаем,
Веселие в нашем окне:
Победы пять лет отмечаем.
Без малого столько же – мне.

Я из чёрного теста, из пепла войны,
И стихи мои, как погорельцы, грустны.
Лишь закрою глаза, и опять я – малец,
В неокрепшее темечко метит свинец.

Железная на кладбище ограда,
Неяркое свеченье листопада,
За дождевой морокою кусты,
Оплаканные тихие кресты.

Провожая в путь-дорожку,
Мать вложила в сумку мне:
– Вот, возьми, сыночек, ложку,
Пригодится на войне…

Когда я слышу о Чечне,
Я вспоминаю Церих Таню.
Идет война. Кавказ в огне.
И я на боевом заданье.

И всё-таки…
И всё-таки хотя бы раз…
И всё-таки хотя бы раз один я должен не в стихах,
а въявь побывать на твоём месте, отец, – тобой...

Военный год. Зима в Чебаркуле*.
Военный хлеб пайковый на столе.
Ну до чего он вкусен был и свеж!
Казалось, сразу полбуханки съешь.

Печальное было время:
С утра до вечерней тьмы
Боев многотрудных бремя,
Крепясь, выносили мы.

В платьице ситцевом.
В кителе старом.
Перед фотографом мудрым предстали
мама с отцом. Молодые совсем.

Как будто раны затянув живые,
Кирпич ложится в брешь, за рядом ряд.
«Окрашено», – я прочитал впервые
На той стене, куда попал снаряд.

И тёмен хлеб под хрусткой тонкой коркой,
Ржаные ломти нынче на столе
Темны, как обожжённые пригорки,
Припавшие к невыжженной земле.

Кровавый бой. Бомбежка.
Привал. Разбитый лес.
Печеная картошка,
сухой деликатес.