Мы в школе учили немецкий язык.
На встречу пришёл к нам земляк, фронтовик.
В разведке служил он. Дошёл до Берлина.
Награды надеты по пояс картинно.

Погиб в далекой Венгрии друг Колька.
Осталась фотокарточка – и только.
Упал, роняя верную винтовку,
И не вернулся в домик на Чижовку.

Я хочу, чтобы встретились совесть и память
И была тишина на планете такая,
Чтоб услышали люди, как вечное пламя
Имена безымянных читает, вздыхая.

В Берлине, в коричневом доме,
Есть карты Советской земли.
…Мечтая о нашем разгроме,
К той карте они подошли.

Брожу ль в золотистые сумерки я,
Спешу ль, озабоченный, утром рано, –
Со мной разговаривают друзья –
Деревья на улице Абовяна.

Я ждала пощёчины хлёсткой,
Завиток зажав в кулаке.
Поразилась маминой слёзке,
Покатившейся по щеке.

В углу – шинели. Сбиты, смяты.
На них огня и пуль следы.
Она их штопает средь хаты,
Но тех, с кого шинели сняты

Фиолетовым школьным пером
Он строчит и строчит похоронки
(И не вырубить их топором,
И у вдов не глаза, а воронки).

Побелел кусок асфальта голого,
Тишина, машин не слышно тут,
Важные, откормленные голуби
Крошки хлеба пухлые клюют.

Я под Старым Осколом убит,
Я не в братской могиле зарыт,
Я лежу, а вокруг ни души –
Надо мною одни камыши.

Всё наземь, в снег: и ружья, и знамена.
Лишь только руки – к небу. От земли.
Я видел – за колонною колонна,–
Я видел, как тогда они брели.

Послевоенная Москва
Дышала воздухом удачи,
И грабежа, и воровства –
Всё было так, а не иначе.

Мне не забыть тот стебель колкий,
что вышел в свет из глубины,
раздвинув ржавые осколки
едва умолкнувшей войны.

Когда закончилась война,
В село вернулся инвалид.
Он сыну, другу моему,
Привёз свисток.