Мы шли сюда гремящей бурей,
Чтоб выжечь и перемолоть
Всё, что вдолбил треклятый фюрер
В его готическую плоть.

Я всей жизнью своей виноват
И останусь всю жизнь виноватым
В том, что стал Неизвестный Солдат
Навсегда Неизвестным Солдатом.

Я помню эти выстрелы в ночи.
По-волчьи выли бабы на печи.
Казалось каждой в этот страшный час,
Что мужа расстреляли в сотый раз.

Пушкин. Салазки.
Зорька в окне.
Россия из сказки
Явилась ко мне.

Манёвры!
– Начинаются манёвры! –
Опять кричит газета на столе.
Как змеи, где-то вновь ползут минёры
И сто смертей приказа ждут в стволе.

Когда прицельный полыхнул фугас,
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.

Оркестра гром.
И стяги впереди.
И ветеранов строй за ротой рота.
И генерал бывалый...

В землянке (кроме тех, кто на посту)
Взвод на ночлег расположился. Горький
Табачный дым уходит в темноту,
И терпким потом пахнут гимнастерки.

Раздался треск, как будто раскололи
Стальной орех, – посыпалась лузга.
И – в первый миг – ни страха и ни боли,
Лишь подломилась в голени нога.

У палатки медсанбата
На пологом берегу
Бинт в крови, обрывки ваты
На затоптанном снегу.

Изрыли снарядами немцы лесок,
Повыбили за две недели.
Но думалось: «Ладно! Сочтемся, дай срок, –
Мы тоже недаром сидели».

И всё же за нас умирали
В Отечественную войну.
За нас в самолётах сгорали,
За нас пропадали в плену.

Он гранил самоцветные грани,
Он работал руду и металл,
И в горе, и в заводе… Во храме
О Державе он к Богу взывал.

В газетке чахленькой фашистский рифмоплет
Наплел сентиментальное такое…
И сердце снова сутки напролет
Кричит, кричит, и нет ему покоя.

Нам до сих пор блокадный холод снится
В костях солдатских с Пулковских высот!
И до сих пор красы нетленной лица
Полк в поименном перечне ведет