Вот опять на мужика ты ропщешь:
«Хоть бы раз ему родить, облому!»
Нас рожал ночной бомбардировщик
В сорок третьем… Он кричал по-злому.

Пусть дойдет до потомков сквозь дали веков
Этот пасмурный день, этот холод штыков
И на площади грозная поступь полков!..
Если нежность с суровостью славить в одно,

В свалке металлического лома
Отыскали ржавую кровать.
Матрасовку начинив соломой.
Можно смело спать, не горевать.

На Перекопе пал мой старший брат,
Но я не знаю, где его могила:
Над ней листву акация склонила
Или огни дорожные горят?

По земле суровой ленинградской,
Молчаливой доблести уча,
Сколько их прошло со скаткою солдатской
И винтовкой русской у плеча.

Три года сердце у меня болит,
По пенсионной книжке – инвалид;
Дух замирает, будто я над бездной,
А говорили: «Человек железный!»

На родину прах солдата
Вывезти не смогли.
И память в светлую дату
Встала из-под земли.

В коридоре больничном кислородный баллон, –
Почему-то снарядом показался мне он.
Может сумерки этому были виной,
Может память, что вдруг овладела душой.

Бойцы курили. Пели. Вспоминали громко
Сегодняшний горячий и победный бой.
Один из них сидел, задумавшись, в сторонке,
Коробку спичек он держал перед собой.

И моё рожденье означало:
Мне начало и конец войне.
От войны осталось одеяло
В нашем доме – и досталось мне.

Оглядываясь на свои дороги,
Я не могу молчать в огромном мире,
Наедине с самим собой…
Когда колючий кашель одолеет...

От ночной осенней были
Отлучая летний день,
Проскрипят над нами крылья
Деревянных деревень.

В снегу лежал и плакал как ребенок
Полузамерзший серенький котенок.
Он уцелел единственным из тех,
Кто жил в поселке. Падал крупный снег.

Я в бой иду. Прощай, до встречи скорой,
Моя родная старенькая мать!
Ты в жизни много испытала горя,
Не надо сердце грустью волновать…

Душа хранит мечту об отчем крове,
О тропке, утонувшей в лебеде.
Мы выросли на хлебе и любови,
Те, кто до нас, – на горе и воде.