ПОХОРОНЫ ДРУГА

Поэма

Угрюмый вечер в тишине окрестной
багряный тон на сизый тон менял.
Я синий снег лопатой поднимал,
бросал – и вдруг… далекий плач оркестра
послышался, все приближаясь, он
захлебывался на морозе. К елям
(вершины их еще слегка алели)
волною льнул. И плыл зеленый звон.
Глухое эхо ударяло в сад,
и сад громовым отзвуком шатало.
Не в лад, не в тон, как будто наугад
там сто оркестров в этот миг играло
и путало мотивы…

Всё обновляется, меняется и рвется,
исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет,
песком заносится и пылью обдается,
земле сырой всего себя передает…
О ком те трубы плакали?
Зачем тарелки звякали?
Бил барабан как будто в грудь –
кто завершил свой путь?

…Потухал
багряный цвет. С ним вместе постепенно
сгорала туча. Смутный мир стоял,
как бы насквозь просвеченный рентгеном…
И я сорвался, побежал! Такой,
такой же вечер был назад два года:
прощался с другом я. Конь вороной
помчал тогда, исчез… И непогода
пришла: война ударила! И друг
прислал нам весть: он жив! он жив!

Повсюду
гордятся им: он, словно в землю плуг,
вонзился во врага! Он мстит, он судит –
и вражья кровь, чернея, потекла…
Да, имя Ярослава – на скрижалях
нерукотворной памяти… Была
борьба за Харьков. Наши окружали
его кольцом тугим со всех сторон.
Неравны были силы. Ярославу
пришлось пройти огонь терпенья. Он
один против восьми стоял! И славу
тотчас его отвага обрела:
он спас людей, которым казнь грозила.
Врагов он смело выбил из села
и сам погиб…

Печали злая сила
взяла меня!.. Вдруг из воздушных волн
по радио приплыло имя друга.
Перед глазами гроба черный челн
заколыхался… Сердце сжалось туго,
и захотелось в этой тишине
тебя увидеть!..

Всё обновляется, меняется и рвется…

Катафалк качался
на медленных волнах, как в страшном сне.
Процессию догнал я и пробрался
поближе к гробу. Друг! Хотя я знал,
что Ярослав не здесь: его хоронят
там… без меня… на фронте! Зарыдал
опять оркестр.

Всё обновляется, меняется и рвется,
на свете в новые все формы переходит…

Фанфара стонет, стонет.
Процессия идет, и с нею – я
(раздвоенность меня не покидает!),
гляжу, как свекловичная струя
течет за горизонт… Никто не знает –
о ком те трубы плакали?
Чего тарелки звякали?
Бил барабан как будто в грудь –
кто завершил свой путь?

Да кто же? Воин. Друг наш близкий, воин!
Один из тех, кто рядом с нами жил,
с врагами дрался из последних сил…
Вот он лежит, бессмертия достоин.
Он молод был. Какой широкий путь
был для него открыт! Он рос на воле,
в семье народов. С каждым днем всё боле
светило солнце нам. Но посягнуть
на нашу жизнь, святое наше дело,
фашистская Германия посмела,
и рукава уж засучил палач
и ухмыльнулся… Горестно играют
в оркестре, – мне же кажется: то плач
с Украины… Трубы! Трубы пусть рыдают!
Пусть вдовье горе выплачут, пускай
поют о тех, кто следует за гробом,
заламывая руки к небу… Знай,
проклятый враг: твоя бессильна злоба
на наш народ! Свирепствуешь? Дрожи:
никто не победит народ! Быть может,
считаешь благородством грабежи?
Собаке «благородство» не поможет,
и волку – тоже…

…Как на лапах волк,
на западе, оскалясь, встала туча.
Упали сумерки. Оркестр замолк,
и стало тихо… Рота всевобуча
навстречу нам прошла. Вот повезли
белье для госпиталя. Мимо дети
с собакой прошмыгнули. А вдали
завод гудел и стих. И вместе с этим
темнело все вокруг. И снег лежал.
И перед гробом по дороге белой
от фонаря дрожащий луч бежал…
И я сильнее вдруг затосковал –
и реквием душа моя запела.

Всё обновляется, меняется и рвется,
исходит кровью в ранах, в горе сердце рвет,
песком заносится и пылью обдается,
земле сырой всего себя передает.

Всё в новые на свете формы переходит,
всё движется, течет, не хочет ждать.
И человек по землям бродит, бродит,
чтоб снова вечность под землей лежать.

И каждый день, и каждую минуту
то разверзается, то закрывается земля.
И человек судьбою схвачен, будто
его опутывает кольцами змея.

Но нет, есть в жизни распорядок строгий,
и что казалось хаосом – есть умный строй.
Всё чередуется: и счастье, и тревоги, –
историю, как книгу, приоткрой.

Есть счастье победить в сраженье за свободу, –
к оружию она зовет раба.
И если хочешь ты пройти к свободе бродом –
пойми, что этот брод всегда – борьба.

Земля – как мать, как солнца дар бесценный,
она тебя и носит, и живит.
Законы материнства и борьбы – священны,
ни смерть, ни горе их не победит.

Всё движется рывками, трудно, туго,
наш путь вперед! Шаги бойцов тверды.
Орда фашистская, пьешь кровь, ворюга!
Дождешься: не допросишься воды.

Подохнешь без воды. Народ твой встрепенется –
ведь он не раб – потянется к борьбе.
Всё обновляется, меняется и рвется
к свободе – к истинной своей судьбе.

Ты зарвалась – да отвечать придется.
Тебя настигнем мы, пиши пропало – крах.
Всё изменяется, и лепится, и мнется,
как глина мягкая у скульптора в руках.

А скульптор – сам народ, и он стоит, не гнется.
Он хочет жить. На воле хочет жить.
Всё поднимается, встает, растет, смеется,
ведь ты мертва, тебе живых нас не убить.

…Оркестр играл. В соседний переулок
процессия печально повернула, –
сверкнули заводские окна… Высь
приподнялась, стремительные сабли
прожекторов скрестились, обнялись
и в облаках тревожно шарить стали…
С еловых веток лапчатых свисали
обрывки снежной пены…

Всё обновляется, меняется и рвется,
исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет,
песком заносится, и пылью обдается,
и зеленями из земли опять встает.

Вот и ров,
и кладбище. Коней остановили.
И приподняли гроб. Тогда с дерев
посыпалась вдруг ледяная крупка,
позванивая. И от льдышек хрупких
стонала тишина. И я под гроб
плечо подставил. Медленно, неловко
скользили мы с сугроба на сугроб.
Нас обгоняли люди – кто с веревкой,
кто с заступом* (спешила жизнь сама!), –
их догоняла хлопьями зима.
А люди шли, подолгу застревая
в снегу, точь-в-точь как мы. За темнотой –
кресты. Мы с нашей ношею святой
пришли на пустошь. Стали мы у края
глубокой ямы. Гроб спустили с плеч
и осторожно на сырую глину поставили его…

«Возмездья меч,–
так начал речь оратор, – Украину
и всех нас спас! – (И загудела даль.
Упала мать у края темной ямы:
«Откройте гроб! Сыночек, ручку дай!
Зачем заколотили гроб гвоздями?»
…За ней жена – не плачем начала,
а хохотом рыдания: «Мой сокол,
Степан, проснись!»)
– Мы будем мстить жестоко! –
сказал оратор. – За деянья зла
ответит враг. В бой! Нет, никто не в силе
нас побороть. Непобедим народ!
Вот партизан нам руку подает
из Югославии! Ряды сплотили
повстанцы в Польше, острые ножи
уж наготове! Встало Закарпатье.
Кипит и Чехия… Бой не на жизнь,
а на смерть! Всех тиранов без изъятья
казнить и всех, кто с ними заодно…
Тот будет жить, кто был отважным сыном
страны родной! –

М гновение одно
молчал оратор. – Он за Украину
замучен был – товарищ твой и мой…
(Жена и мать рыдали. Крики, стоны –
смешалось всё. Окутанные тьмой,
стояли мы, как тени. И каленой
сухой иглой мороз нам душу жег.) –
Герой не умирает! Свято дело
Степана и бессмертия залог!
И после смерти он зовет нас смело!»

…Раздался залп. Он воздух так качнул,
как будто буря в землю нас вдавила.
Тут плач, и крик, и стон… И тяжкий гул
громовый прокатился. Поглотила
земля Степана. Стали засыпать
забитый гроб. И глухо отвечал он.
И стон родных вновь начал повторять
рыдание оркестра. Лишь сияла звезда вверху…

А трубы скорбно плакали.
Тарелки звонко звякали.
Бил барабан как будто в грудь:
ты славно завершил свой путь.

…Уж выплакался я!
Не знаю, с кем и как я возвращался.
Сияла в снежных звездах вся земля…
И реквием в душе моей раздался:

Всё обновляется, меняется и рвется,
исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет,
песком заносится, и пылью обдается,
и зеленями из земли опять встает.

Домой пришел я: во дворе
в снегу еще торчит моя лопата.
И в страшной высоте,
как на горе –
такая тишина! –
зеленоватый
далекий звездный свет…
Сияй, свети! Мы горе переборем;
священной мести мы верны законам
и заступом в могилу вместе с горем
врагов загоним!..
Всё поднимается, встает, растет, смеется.

Мы живы. День победы недалек!
Слова: «Войны окончен срок» –
нет, не произнесут уста,
пока не захрустит последний позвонок
фашистского хребта.
Хотя и тяжко нам!
У каждого семья – жена иль мать.
Н о не дадим себя врагам
сожрать!

Я дома лег на жесткую кровать,
закрыл глаза. Вокруг всё тихо… тише…
И катафалк передо мной поплыл опять,
и я услышал:

Всё поднимается, встает, растет, смеется.
И я услышал:
Всё в новые на свете формы переходит.
Ведь ты мертва, – тебе живых нас не убить.

И, видится, – Степан поднялся, ходит
бок о бок с Ярославом. Жить нам! Жить!
И в поле тракторы гудят. И вьется
над полем жаворонок. И летит
на конях молодое поколенье –
сюда, сюда… Ведущий говорит:
«В руках у нас великое уменье –
бороться до победы. И не раз
потомки в песнях будут славить вас.
Вы – победители. Страданьем, горем
болел народ. Мы горе переборем!»
Мать Ярослава и Степана мать
им вынесли воды. И люди пили.
И вдруг ряды сомкнули: побеждать!
И полетели в бой на крепких крыльях
отваги. И в небесной глубине
гудели эскадрильи…

Тут в испуге
проснулся я. Темно! И в тишине
по окнам зачастили когти вьюги.
Она скреблась по стеклам. Со всех ног
бежала по сугробам. Стойте! Где я?
И вдруг припомнил всё. И я не мог
заснуть: непобедимая идея
свободы, человечности, тепла
меня, словно дитя, приподняла, –
и стало видно всё как на ладони.
Еще мы будем жить – и ты и я!
Взовьемся вверх плющом мы по колонне!
Мы города отстроим! И сады
насадим! Жизнь всё лучше будет, краше.
А Гитлера кровавые следы
бурьяном зарастут. И совесть наша
заявит: суд идет! палач – с пути!
Мы живы! Наше бытие нетленно!
Среди живых – ты мертв!
Ты мертв!

И вдруг буран как засвистит, –
буран – неугомонная сирена…

Я вслушивался. Захотелось мне
на берега Днепра – всё дальше, выше!
И снег по стеклам скребся в тишине…
И я услышал –
как трубы где-то плакали,
тарелки тихо звякали,
бил барабан как будто в грудь:
«Ты славно
завершил
свой путь…»


Перевод Л. Озерова
1942
0.0/5 оценка (0 голосов)

Оставить комментарий

Вы комментируете как Гость.

Яндекс.Метрика