Начинается день предвоенный
с громыханья приморских платформ.
Дождик в пальмах шумит и мгновенно
затихает, а на море шторм.

Граница прострелянных окон,
Багряные дымы волос…
В Берлине под пушечный грохот
Мне видеть ее довелось.

Эх, тётка непутёвая, что говорить,
Научилась на фронте пить да курить.
Укоряли – не замужем, так родила,
И столичную пыль отрясла, в чём была.

Я боюсь одного –
Не воды, не огня
И совсем не того,
Кто стреляет в меня…

Упал.
Простреленные ноги
солдату больше не служили…
А по израненной дороге

Бывало: нароем картошки
(у каждой семьи огород),
наполним карманы,
положим за пазуху и – на завод.

Я вернусь к тебе, моя Россия,
Через бури, смертью смерть поправ.
Чтоб просторы видеть голубые,
Слышать шум лесов и шелест трав,

Мой товарищ лежит на Хингане.
И не встанет он – как ни труби…
А ему бы сейчас на комбайне
Разъезжать по родимой степи.

Врезалось в память:
Дождь приплясывал,
Дорога была мокрой и скользкой,
И ехал по ней инвалид в коляске.

Конец сороковых. Мужская школа.
Ещё мы злые с голоду. Но всё же…
Учителя, как на подбор, мужчины,
а это как-то, знаете, бодрит.

Первая военная зима.
Обескровленные реки стали.
Ветры,
           сталью проводов звеня,

Была, как месиво, дорога,
Был нескончаем долгий путь.
Хотелось отдохнуть немного
Да и горячего хлебнуть.

Ты тоже просился в битву,
Где песни поют пулеметы.
Отец покачал головою:
«А с кем же останется мать?

Бурлит толпою вечевой
Толкучка – рынок вещевой.
А над страной – сирены вой:
Пикирует сорок второй.

Когда тебя отец берёт на плечи,
Забудь свой страх, сомнения рассей:
Ты самый сильный, и теперь при встрече
Сам дразнишь безбоязненно гусей.