Когда-нибудь, в один из дней весенних,
А может быть, в один из зимних дней,
Войду я наконец в родные сени
И молча встану у родных дверей.

Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
Стали тихими наши дворы,
Наши мальчики головы подняли,
Повзрослели они до поры

Я над белым молчанием Свири стою.
Что тревожит в разливе спокойного света
Даль полей, и деревья, и душу мою?
Что мольбой леденящей вплетается в лето?

Всех похоронят времена
На склоне лет, природой данных:
Тех, чьи известны имена,
И тех, кто ходит в безымянных.

Свеча беды далекой
Горит в окне.
Что жизнь была нелегкой –
Простится мне.

А отчего Чернигов* – да никогда не ведал я!
Я знаю Чернососны** в черёмуховом сне.
Я знаю Веремейки** с доверчивой скамейкой.
И всю деревню Белицу с семьёю Подойбедовых,
Дорогу на Верховцы** с верёвкой на сосне…

В ранний час, когда полны дороги
Чуткой предрассветной тишиной,
Образ твой, задумчивый и строгий,
Неотступно следует за мной.

Кто в Чехии, кто в Пруссии, кто в Польше.
И здесь – повсюду мрамор и сирень…
Солдатам нашим памятников больше,
Чем сохранилось ныне деревень.

Мне это слово полюбилось
Еще с военной той поры,
Когда вокруг земля дымилась
И будто плакала навзрыд.

Путь назад тернисто-длинный,
Память льдинкой оплыла.
Будто сказочно-былинной
Наша бабушка была.

За мой, отцы, сегодняшний покой
С вас крепко взяли кровью и любовью,
Чтоб перед сном, склоняясь к изголовью,
Трепал я сына нежною рукой…

Лежала женщина. Лежала
В снегу на взятой высоте.
Торчала рукоять кинжала
В ее округлом животе.

Мне однажды наподдали –
И всерьёз, а не слегка, –
Что я дедовы медали
Утащил из сундука.

Вами, сударь, нынче недовольны все,
Более чем кем-либо досель.
Ваши возмутительные вольности
Тщательно заносятся в досье.

Брат мой поседевший, Анатолий,
Помолчим, замедлим-ка шаги.
Вот она, дорога, а над полем –
Коршуна широкие круги.