Сквозь гарь пороховую,
Сквозь тени обелисков,
Как звезды, светят письма,
Идущие ко мне.

Я помню смрад полуподвала
И пьяный гитлеровский сброд.
Там пара немок танцевала
Эпилептический фокстрот.

Им долго жить – зелёным великанам,
Когда пройдёт блокадная пора.
На их стволах – осколочные раны,
Но не найти рубцов от топора.

Все думали, что с Гитлером война
продолжится не годы, а недели.
И, сев у затемнённого окна,
с надеждой в репродукторы глядели.

Грозовые военные годы.
Лес походным уютом пропах.
На плечах – полевые погоны
И гитара, как птица, в руках.

Костер слегка шумит, как вешний улей –
Спокойно, ровно. Рядом я прилег.
Вдруг – щелк! – и вверх трассирующей пулей
Взлетел над ним горящий уголек.

У детей комсостава
С детства в сердце осталось:
Тяга к прочному дому,
К постоянным знакомым.

А город спал – щекою на ладонь –
Вдоль гавани из тёмно-синей краски.
Словно девчонки выпускного класса,
Акации стояли над водой.

Мимо окон берёзы бредут на заре.
А куда? – никому не секрет.
На заре за окном о своём шелестят,
Вспоминают погибших солдат.

Земляк до Вислы шёл со мной,
Наш Тёркин – славная натура!
И принял здесь последний бой.
Давно известно: пуля – дура.

В бранной жизни твоей, в снах тревожных твоих,
В перерывах между боями
Пусть звучит над тобой олонхо* дивный стих
О боях наших дедов с врагами.

Дядя Вася ставит сети,
Варит жирную уху,
Что плохого в белом свете –
Он не держит на духу.

Короткой казалась дорога –
Ее ограничила мгла.
Тревога, тревога, тревога
В щербатых воронках жила.

Мой голод ел траву и жрал коренья,
Мои молитвы стали на колени.
Господь судил мне кончить жизнь во рву.
Лежала степь – волчцы* да черепица...

Берлин горит. Подтаявшая тьма
Все выше поднимается и выше…
Огонь вошел в угрюмые дома,
И с тяжким гулом оседают крыши,