Хриплым криком капитан кого-то,
Задыхаясь, крыл в слепом бреду:
Может, поднимал в атаку роту
У стволов глазастых на виду.

Я приемлю это запустенье,
Прошлого вдыхая горький чад:
В два обхвата стены Маннергейма,
Чахлою испятнаны сиренью

Поэма-изба, и стоит в середине порядка.
Село – деревенькой, а значит, порядок один.
У каждой завалинки свой огород или грядка,
берёзы, да липы, да зимние гроздья рябин.

Я видела в детстве донские туманы,
Я знала повадки лихого коня.
Далекие предки мои атаманы.
И нет иудейских корней у меня.

Мне хочется назвать тебя женой
За то, что так другие не назвали,
Что в старый дом мой, сломанный войной,
Ты снова гостьей явишься едва ли.

Мне возвращенье рисовалось так:
Блеснет у входа конская подкова –
Такой простой, такой железный знак
Спокойного житья-бытья людского, –

Я видел обелиск в селе районном,
Где липы, что снежком заметены,
Грустя читают список поименный
Солдат, не возвратившихся с войны.

Я отца не пытаю
Про жестокость войны –
Всё по шрамам читаю,
По снегам седины.

Если только в моё парадное
Ходят три пожилых инвалида,
Значит, сколько же было ранено...
А убито?

Одинокие печки.
Ни крыши, ни стен, ни крылечек,
Ни даже деревьев в саду!
Лишь кафельных несколько печек

– Что ты, Вася, приуныл,
Голову повесил,
Ясны очи замутил,
Хмуришься, невесел?

Напасти нет страшнее, чем война.
Проклятия заслуживают войны.
Была война страшна, но нас она
Учила жить и умирать достойно.

Я жизнь люблю. И только перед нею
Склоняюсь, как пред матерью родной.
Я сын ее, я связан с ней теснее,
Чем дуб с корнями, чем трава с землей.

Засверкало росы ожерелье,
Загляделись цветы в высоту,
Где на зорьке рассыпался трелью
Звонкий жаворонок на лету.

Я люблю берёзовые рощи,
Мягкий мох, как бархат под рукой.
Я в последней сущности – хороший,
Да и в первой – тоже не плохой.