В кухне звякала картошка…
Сон никак не проходил.
Мама будит:
– Ребятёнки!..
Скоро будет бригадир.

Но кто там зарёванный, кто там?
И в сердце навек запеклось,
Что многим моим одногодкам
Дождаться отцов не пришлось.

Забудется и Детское Село
и цепи спецпереселенцев
и как над парком гарно** и серо
когда ведут понурых пленных немцев...

Я литую осматривал
кладку
над фундаментом школьной стены –
всюду видел рабочую хватку...

Серые тучи несут нам разлуку,
Серые тучи и пыль над Литвой.
В серой шинели жмешь ты мне руку,
Мой рядовой.

Обычно к ночи вызывал комбат.
«Участок разминировать вот здесь», –
На карте мне показывал квадрат.
Я отвечал ему негромко: «Есть!..»

Повезло человеку всё же:
Всю войну под обстрелом прожил.
А ведь мог бы в начале самом
К тем, какие не имут сраму.

Был пленный немец тощ и жалок.
«Капут, – он бормотал, – капут!»
Я протянул ему в подарок
Кисет солдатский табаку.

«Пусть солдаты немного поспят», –
Написал еще раньше Фатьянов.
Спали все – под громовый раскат,
Днем и в нитях упавших туманов.

Эта ночь минувшим бредила,
Горем с водкой пополам.
И дежурная (ох, вредина!)
Нас гнала по номерам.

У окопов в дикой пляске
Смерть считает барыши:
– Сорок три пробитых каски…
Значит, сорок три души.

Москва. Ноябрь. А между сосен
Во всей стремительной красе
Летит в дымящуюся осень
Волоколамское шоссе.

Я ставил на нейтральной мины,
Фашистов пулями клеймил,
Ел полудохлую конину,
Спал на морозе, вшей кормил.

Закрою глаза я
и вижу:
В осеннем смоленском лесу,
Булгача болотную жижу...

Нас спросят: чем тогда вы жили
В тисках блокады и зимы,
Когда вас немцы окружили,
Зажав в кольце огня и тьмы?