Снег метет, снег метет –
завируха.
Ветер песни поет,
иль вызванивает лед

Годы мои, молодые, зеленые,
Знали бы вы, как без вас я грущу!
Может быть, где-нибудь и отыщу
Юность мою, огнем опаленную.

Был под бронью* он, как под бронёю,
Но, махнувший рукой на бронь,
Недосеявший поле ржаное,
С трёхлинейкой** шагнул под огонь.

Лил дождь, и лебеди летели,
чтоб ночь в полёте скоротать.
И в дождь, и в жгучие метели
ему на площади стоять.

Снег и ветер. На улицах пусто.
Льет фонарь неприветливый свет.
Размышленьям о судьбах искусства
В полутьме предается поэт.

В день нападения Германии
вставал на марш наш батальон,
и вместе с обмундированием
нам выдавали медальон.

Земля ползет назад, рельефно горбясь,
Какую-то возвышенность суля.
Сказал сосед мой: «Пушкинские горы,
Священная российская земля…»

Сколько ждёт нас бед и испытаний...
Не идя на дружественный зов,
Рушит наши памятники Таллин,
Оскверняет прах фронтовиков.

Когда отца на поле бранном
подмяла дымная броня,
я разминулся с младшим братом,
который мог быть у меня.

А я родился в сорок первом.
На первом месяце войны,
И мне под небом обгорелым
Уж не досталось тишины.

Был Ферапонтов Миша
Ростом других не выше.
Был он обычный разведчик,
«В деле» не ползал в хвосте.

Ах, Вера Ивановна!
Полумрак ваших комнат прохладных
И переборы гитары,
и дым папирос «Беломор».

Стирали на Грушевке бабы,
Подолы чуток подоткнув.
Водою осенней, озяблой,
Смывали с одёжки войну.

Почернела отцова медаль,
Превратившись в предмет старины,
С той поры, как навек отрыдал
Дикий ветер великой войны.

Жила в пилотке у меня домашняя игла.
Ее под сорок третий год наследовать пришлось,
И очень, смею доложить, она мне помогла,
Поскольку, ей благодаря, легко мне зажилось.