Среди сугробов и воронок
В селе, разрушенном дотла,
Стоит, зажмурившись, ребенок –
Последний гражданин села.

Закат над степью был багров,
Стекал закат, как кровь, с бугров.
Как будто вымерло село.
Там, за буграми, тяжело...

Ты юной и нежной была,
Но рано все беды узнала,
Ведь юность и нежность дотла
Сгорели в войне небывалой.

Я утверждать доподлинно не стану,
Кто автор слов, но пели мы до слёз:
«Схватили немцы девушку Татьяну
И потащили в хату на допрос».

Стою у черных руин Рейхстага,
и ветер уносит горечь и гарь,
и память кровавым полощется стягом
о том, как фашистскую били тварь.

Мы дружили с фронтовиками,
с настоящими мужиками,
быть почётно учениками
у великих отцов своих...

Окна задушены дымом,
Ярость гудит в кирпичах.
Вдоль мостовых нелюдимых
Голые трубы торчат.

Кем я был на войне?
Полузрячим посланцем из тыла,
Забракованный напрочно всеми врачами земли.
Только песня моя с батальоном в атаку ходила

Три часа ночи.
Заря уже занялась.
Двадцать второе июня
Сегодня у нас.

Я дядю Андрея не видел с медалью,
И вешать-то некуда, хилая грудь,
Но помню кисет тот, на фронте подаренный,
Которым любил он у нас щегольнуть.

Я вернусь к тебе, моя Россия,
Через бури, смертью смерть поправ.
Чтоб просторы видеть голубые,
Слышать шум лесов и шелест трав,

Ты помнишь, Юра, помнишь,
Помнишь –
Нельзя такое забывать, –
Как ты в окопе ровно в полночь...

В магазине лежит.
И раскиданы руки.
А из сумки бежит
Молоко, что для внука.

В который раз, построив танки ромбом,
фашисты шли на приступ – цепь за цепью.
Оглохшие от пушечного грома,
мы от огня укрылись в старой церкви.

Жила в пилотке у меня домашняя игла.
Ее под сорок третий год наследовать пришлось,
И очень, смею доложить, она мне помогла,
Поскольку, ей благодаря, легко мне зажилось.