Вдовы солдат погибших,
Опора сирот голодных,
Бессмертные в материнстве,
Познавшие муки богинь!

Трудоднями зачтён трудофронт.
Не до платьев и юбок – до дрожи
Кандалакшская непогодь рвёт
Одежонку из чёртовой кожи.

Ветер пылью шумит по кустам,
леденеют сожжённые сёла…
И разносится: «Все по местам!» –
капитанское хриплое соло.

Ты входишь в дом. Сложи оружие.
Ты входишь в дом – не воевать.
Здесь дети. Здесь отец и мать.
Садись с семьёй за тихий ужин.

Кричал отчаянно: – Не тронь! –
Не только лишь от боли. –
Как я потом возьму гармонь –
Одной рукою, что ли?

В шубейке, обгорелой и короткой,
Не пропуская никого, подряд,
Старуха раздавала по щепотке
Оставшийся от деда самосад.

Поэзия во всём. Не так ли?
И написать хочу я капли
и дымку давнего дождя,
и дом в Останкине, где я...

Мужчины – защитники с твёрдым умом,
Они за обиду пойдут в нападенье,
Но женщины – вот где сокрыто спасенье!
Пока он воюет, она держит дом.

Мы знали: сын его под Сталинградом
Пал смертью храбрых в памятном году.
Но никогда – ни голосом, ни взглядом
Не выдал он отцовскую беду.

Лесная посадка. Размытый омёт.
Где немцы, где наши – сам черт не поймет.
Взлетают ракеты. А так – тишина.
В донецких степях заплуталась война.

В деревушке, в глуши Красноярского края,
Где нашли мы ночлег, заблудившись в ночи,
Где хозяйка нас потчевала караваем,
Прямо вынутым с пода русской печи...

Стекла в клетку – стекла сумасшедшие.
Бьется в черных судорогах тьма.
Вот оно – вселенское увечие,
Всполоха ночного кутерьма.

Ты шла,
уверенно стуча,
по гулкому перрону,
и солнце на твоих плечах
лежало, как погоны.

Коль погубят род невзгоды,
Говорят, что дым угас.
Посему лихие годы
Вспоминаю каждый раз.

Серый дым ползет по перелескам,
Дышат гарью черные поля.
Под Москвою, Полоцком, Смоленском
На врага встает сама земля.