Мне снится война по ночам,
Всё чаще, настойчивей снится;
Пылает сосна, как свеча,
И падают мёртвые птицы.

Один лишь конь был в том обозе,
Как гость израненной земли.
За ним просёлком по откосу
Коровы в упряжи брели.

В который раз, построив танки ромбом,
фашисты шли на приступ – цепь за цепью.
Оглохшие от пушечного грома,
мы от огня укрылись в старой церкви.

Земля женихов принимала.
Их клали в траншею рядами.
Но женщины слёз не роняли,
А только глядели, глядели…

Ещё не вспыхнули ромашки,
Но бредит цветом в почках сад…
Проковылял на деревяшке
С войны вернувшийся солдат.

Мы с ним прибавили по году –
И получилось без проблем…
И сразу в бой, в огонь и воду…
И сразу окруженье, плен.

Смертельно раненный, без сил,
приплыл с той стороны Баксана.
Он многим жизнь укоротил
из неприятельского стана.

Кружился снег, и были лживы
Его слепящие пласты;
Мы шли с тобой искать архивы
Среди руин и пустоты.

Проходя по вздыбленному свету,
Закаляясь в яростном огне,
мой отец солдатом песню эту
на Гражданской пел ещё войне.

Чудо из реальности суровой,
Вымысел, помноженный на грусть…
Юность спросит: «мне вернуться снова?» –
«Невозможно…» – «Хочешь, возвращусь?» –

Нам не хватает, видно, хватки:
Дрова никак не колются.
А у Петровой, у солдатки,
В избе похлеще полюса.

Я слышу это не впервые,
В краю, потоптанном войной,
Привычно молвится: немые, –
И клички нету им иной.

Дома помнят – останешься жив.
Невеселое утешенье.
Вот, над нами чуть покружив,
«Мессершмит» пошел на сниженье.

А бабушка сушила сухари
И понимала, что сушить не надо.
Но за её спиной была блокада,
И бабушка сушила сухари.

Ты что загрустила, пехота,
В окопах, окутанных тьмой?
Тебе умирать неохота?
Тебе умирать не впервой.