На закорки взгромоздил слепенькую младшую:
Речку травянистую сестре не одолеть.
Где добыть съестное – то забота наша.
Обед болящей старшей быть должен на столе.

Прости меня, мой детский дом, –
Приют в ту горькую годину…
Я обещал писать потом,
Коль в круговерти лет не сгину.

Тумана и печали пелена,
Ночные вздохи старого завода,
Который помнит те четыре года –
Почти без хлеба и почти без сна...

Я не пишу о войне:
Трудно писать о войне.
А уж кому, как не мне,
Строчку не бросить на круг?

Все это называется – блокада.
И детский плач в разломанном гнезде…
Детей не надо в городе, не надо,
Ведь родина согреет их везде.

Мне говорили: «У отца была
Рука всегда уверенной и чуткой…»
Дай бог и мне знать тайны ремесла
Живой природы, девственной и хрупкой!

По нашей улице щербатой
Стучали утром костыли.
Отец прошёл войну солдатом
До вражьей выжженной земли.

Посреди семейства и родни
Голову-то низко не клони,
Дорогой мой Дмитрий Алексеич!
Посмотри-ка, гости все уселись...

Берлин горит…
Мне снится отчий дом…
Кружится белый пух и серый пепел…
– Открой мне, мама…

К утру отгремела бомбежка,
И вновь оживился вокзал.
Матрос на корявой гармошке
«Раскинулось море…» играл.

Над бурным морем Северным
Сражались истребители,
Стальные ястреба,
В свинцовом ливне веерном

Дома, дома – и вдоль, и поперёк,
и наискось поставлены на поле.
Здесь ветер, знавший всё и наперёд,
не зашумит густой пшеницей боле.

Я не видел тебя – и втрое,
Втрое горше потом это выстрадал.
Но возможность узнать героя
Мне твой громкий предсмертный выстрел дал.

Я задорен, силён, крепко пахну вином.
Помнят женщины, знают собаки...
Что там – в прошлом моём?
Что там – в прошлом моём?

Здесь птичьих песен переливы,
Стоят берёзы у межи…
Тебе же слышатся те взрывы –
Друг окровавленный лежит.