Месяц раненый скрылся в лесу,
Бор в снегу – поседелый будто.
Не стихай же, секи по лицу,
Нашей полночи ветер лютый!

Третьи сутки с боем отступаем
От родных, от взломанных границ.
Кружит пепел, как метель седая.
Пахнет гарью выжженных пшениц.

Солдаты умирают стоя,
Как подобает на войне…
Опять лицо твое простое
Всю ночь сегодня снится мне.

Зубы сжимая, стоял я в снегу.
В снегу ли? Назвать его так не могу.
В тот день я стоял на красном снегу,
На красном от крови снегу.

В Бранденбургский темный лес прибрежный,
Где шумят германские дубы,
Ты пришла хранительницей нежной
Неизведанной моей судьбы.

Нет, я не воевал на той войне –
Душа ещё не вызрела для битвы,
Но слышал я в тревожной тишине
Рыдания и бабкины молитвы.

Мать погладит клавиши рояля,
Белые на чёрные помножит,
Чтобы чайки в небе закричали,
Чтобы ветер волны растревожил.

Вновь война не даёт мне покоя,
Эпизодами входит в мой стих.
Может, нынче об этом не стоит –
О погибших, а надо ль о них?

Меня мальчишкой малым обокрали...
Стояли дни суровы и горьки.
Оставив семьи в горе и печали,
В военкоматы шли призывники.

Отшагав полсотни верст,
Не дойдя еще до цели,
Я не то чтобы замерз
В своей старенькой шинели

Тропинка поднималась тёмным лесом,
Под плотным, хвойным, дышащим навесом.
Идущие смотрели с интересом
И взвешивали взглядом тот навес.

Паду однажды на полях войны,
Объяв чужую даль прощальным взглядом,
И никого с родимой стороны
Не будет в этот миг со мною рядом.

У стенок, в воронках,
Во рвах, на холмах, у рябинки –
По отчему краю
Без вас не отыщешь версты...

Я тороплюсь меж черными домами,
Проводником мне служит неба клок.
Я захожу в убежище… Огнями
Сверкающими залит потолок.

У саперов бывает всякое…
И нередко в сердцах – холодок.
Их нельзя удивить атаками,
Нервы связаны в узелок.