В землянке (кроме тех, кто на посту)
Взвод на ночлег расположился. Горький
Табачный дым уходит в темноту,
И терпким потом пахнут гимнастерки.

Я, словно вернувшийся с фронта,
Где каждый твой жест на виду,
Архивами Госкинофонда,
Как прожитой жизнью, иду.

Замерзая в окопе стылом,
Ты царапал письмо домой
И в каракулях торопливых
Сообщал: мы уходим в бой.

Смотрят с фотографии старинной
На моё нехитрое житьё
Дочери крестьянина Кирилла –
Бабка Марфа, две сестры её.

Поют порой легко и голосисто,
поют с надрывной грустью иногда.
Но как поют горевшие танкисты,
не дай вам бог услышать никогда…

Где они, военные дороги?
Отвечаем – пройдены в былом.
Громогласно подводя итоги,
Сели и пируем за столом.

На пиджаке блестели ордена
И седина белела из-под кепки.
Добрёл он до заветного окна
И протянул приёмщице рецепты.

Помню, у разбитого вокзала
Раздавала девочка цветы.
Раздавала – и сама не знала,
Что подаркам не было цены.

Еще по ветру сажа пролетала,
И тлела неостывшая зола.
Лежали груды мертвого металла
У черного сожженного села.

Рождается песня о жизни короткой,
Та песня ходила в солдатской пилотке,
Ее колыхали июльские травы,
Она унеслась на волнах Даугавы.

– Чего ты, старик, над водою стоишь,
И машешь веслом, и тревожно молчишь?
– Стою, поджидаю родные полки.
Я Кий, перевозчик с пленённой реки.

Ни тропки, известной одним партизанам.
Ни парты в десятом – вчерашней, своей.
Ни солнца – без солнышка тоже нельзя нам!
Ни имени, матерью данного ей.

Мы все его запомнили по-разному,
Тот день, когда закончилась гроза.
И в памяти моей – от горя красные,
Тоскующие мамины глаза.

Мне про отца, я помню, часто,
Шутя, рассказывала мать,
Как безуспешно обучался
Он на гармонике играть.

Неужто тут ухали пушки
И шли затяжные бои?
А нынче кукуют кукушки
И сладко поют соловьи.