На ходу мы на танки лезли,
Хоть умри от страха, а лезь.
Так лечили нас от болезни
Под названием «танкобоязнь».

В начальную школу в Покровку
Я шёл в сорок пятом году
С холщовою сумкой-обновкой.
В запущенном барском саду...

Лесная посадка. Размытый омёт.
Где немцы, где наши – сам черт не поймет.
Взлетают ракеты. А так – тишина.
В донецких степях заплуталась война.

Война, война!.. Ещё напорист враг,
и голод под окошками стучится.
Отец хворает. Входит в избу мрак.
Тяжёлый год! Но мать решила так...

Обелиски ли, нежные розы ль, огонь ли, окопы ль
окружат тебя здесь по краям крепостного кольца –
смуглолицый мой, синеглазый мой Севастополь,
я узнаю тебя, как сын узнает отца.

Ни тропки, известной одним партизанам.
Ни парты в десятом – вчерашней, своей.
Ни солнца – без солнышка тоже нельзя нам!
Ни имени, матерью данного ей.

Первая военная зима.
Обескровленные реки стали.
Ветры,
           сталью проводов звеня,

По-солдатски, без лишних слов,
Она в слово моё поверила.
Я не рвал для неё васильков,
Не царапал имён на дереве.

Лавину дней не удержать,
Но помню Юльку-одноклассницу,
Ей приносила в школу мать
Горбушку хлеба с постным маслицем.

У мамы был любовник. Он приходил
каждый вечер, её жалея.
Пробираясь по коридору вдоль бочек
с прелой солониной, одичалым пивом...

Повторяются сны,
Повторяются сны,
Только этот не повторился:
Ты вернулся с войны...

В магазине лежит.
И раскиданы руки.
А из сумки бежит
Молоко, что для внука.

Чугунным мостом над кипучей рекой
Шагает с вокзала сержант молодой.
Омытые ливнями буйной весны
Иркутские дали чудесно видны.

Мне ворон черный смерти не пророчил,
Но ночь была, и я упал в бою.
Свинцовых пуль трассирующий росчерк
Окончил биографию мою.

С фронта письма,
письма,
письма…
Часто в них одно – «…убит…»...