Мы ели русский хлеб по-русски,
Присев на камень у межи.
Без жалости свои нагрузки
Валила нам на плечи жизнь.

Осенней объятый тоской,
По пасмурным плитам бетона
Прошёл он в приёмный покой
Большого больничного дома.

Парад сорок первого года.
Снежинки на жалах штыков.
И нету иного исхода.
И нету возвышенных слов.

Фронтовые подружки,
Боевой экспонат –
У музея две пушки
На граните стоят.

Природа спокойна была и богата,
И песня звучала прекрасной зари.
Там первую песню пропел я когда-то,
Березки просили меня: «Повтори…»

Деревня Кобона на Ладожском озере,
Рыбацкие снасти, черника в лесу…
Там мама, девчонкою русоволосою,
Встречала семнадцатую весну.

Чистота бестелесная, вдовая тишь.
О чём ты, Мария, молчишь, не спишь?
О том ли, что пенсия маловата,
Второе число далеко...

Мы по Ладоге ехали ночь напролёт.
Справа лопался лёд, слева рушился лёд,
Помню вспышку и свист, помню снега ожог,
Чью-то руку и голос: «Не бойся, дружок».

Вечер пулемётами прострочен,
Бьётся дождь в палатку невпопад…
Что-то мне не спится этой ночью
Под осенний жёлтый листопад…

Как оспой,
ржавчиной изрыта,
лежит сапёрная лопата,
навылет пулею пробита...

Погиб… Какие письма он писал,
Как волновался о жене, о детях!
Как будто всё, что дома не сказал,
Спешил вместить в слова святые эти,

Приподымаюсь
и тяпкой острой
об землю черствую
со звоном бью.

За час до начала Великой войны
Ворваться б туда –
в предвоенные сны –
Внезапным сигналом всеобщей тревоги...

Снова со смертью мы в споре.
Сотни ракет, словно зори,
Брызжут из тьмы.
Трубки дымятся и тлеют…

Железный лязг, чугунный гром,
Дорога, как болото,
Лай пулемётов за бугром
И пушечная рвота.