Здесь ночь январская долга;
храпят всё тише, всё спокойней,
во сне сбегая на луга,
мобилизованные кони.

Он был как потухший вулкан –
Таким же суровым и мрачным,
Великой войны ветеран,
Пропитанный дымом табачным.

Помню. Год сорок пятый.
Осыпавшиеся траншеи.
Окопы. Мины на земле.
Поля не вспаханы.

Лихих годин ожоги
забылись ли? Как знать…
О Селивёрсте Жогине
пришла пора сказать.

Пурга…
Пурга все окна залепила,
Тяжёлым кулаком
по ставням била.

Сомкнулись ножницы огня
Как раз над нашими рядами.
Был день. Глазам не видно дня:
Перед глазами – мрак и пламя.

И все-таки судьба у нас была,
И от нее никак не отрешиться.
Да стоит ли?
И перед кем виниться?

Я сидя спал в разрытой щели,
Уткнувшись в жесткий воротник,
К уюту шапки и шинели
За восемь месяцев привык.

Железный холод подступал к Москве,
Огонь и стужа встретили врага,
Штыки мерцали в грозной синеве,
И голубели жесткие снега.

Кадровик протянул мне листок, завершая беседу:
«Напишите…»
Я не уместил на листке!
У тебя покороче: «За отвагу» да «За Победу»...

В каждом городе, в посёлке и в селе
Каждым именем священны и велики
Обелиски, обелиски по земле,
Словно боль, окаменевшая на вскрике.

Удар! И взмыла сталь.
Другой!.. И небо – в клочья!..
Забарабанил злобно черный град.
Смешались близь и даль.

А над могилой капитана – звезда,
значит, всё же получил он майора.
Капитаном в двадцать восемь он стал,
и майором в тот же год – слишком скоро!

Вердикт на смерть не вынесен пока,
судьба на время выдала отсрочку,
чтоб к вечности полёт сквозь облака
мы совершить смогли поодиночке.

Как врач, удручённый чернеющей ранкой,
Склонясь, осязает биенье запястья,
Так трогает раны подбитого танка
Этот усатый простуженный мастер.