До войны я, по правде, не знал языков,
но война мне вдолбила сурово
сотню слов по-немецки,
по-японски пять слов
Кашевары, вперед!
Я молюсь кашеварам,
пусть не очень святым в нашем грешном кругу,
у которых лицо – обожженное паром,
а какая душа – и сказать не могу.
В те года не кормили солдат разносолами, –
не наварист супец, да и каша с дымком,
щедро благословенные их черпаком.
Словно грузная пушка огнем и колесами –
с пехтурой, по уставу, в грязище до пят –
наша кухня катилась селом и покосами,
в два поленца – огонь, а колеса хрипят.
Кашевар колдовал – в затишке, в переулке,
Наливал, доливал, словно из рукава,
А в ответ получал матерки и охулки –
мы не очень скупились тогда на слова.
И сбирались вокруг старики и прохожие,
пред глазами голодными плыл котелок,
в одежонке лохматой, прикрыты рогожею,
и мальчишка бездомный смотрел, как телок.
Кашевар наливал.
Он черпал из котла.
Он просился – такой – в монумент, на холсты.
У него, я клянусь вам, не руки, а длани,
и не пальцы, а, честное слово, персты.
Поверх шубы топорщилась белая куртка,
белый пар над лицом поднимался венцом,
и дымилась в улыбчивом рту самокрутка,
поднесенная в дар тароватым бойцом.