Свёкла вó поле подёргана, повыбрана,
Травы инеем подёрнуты по выгонам.
Собирались мои тётки на «страдания»,
Перед всем селом страдали, дело давнее.

Окопы. Дубосеково. Фигуры
солдат-богатырей на рубеже…
На скоростях летят куда-то фуры,
и многое не помнится уже.

Я очень люблю картошку.
Картошку жёлтую,
Картошку красную,
Картошку чёрную, из костра…

Заросли, обвалились окопы,
Много лет пронеслось с той поры –
Шли тогда безоружные роты
На кинжальный огонь немчуры.

Досягнув до девяноста,
Батя мой, зело болящий,
Стал нутрянку промывать…
– Ну хоть полста, раз не вдосталь...

В кровавых рукопашных обескровлена,
В пылающих селеньях сожжена
Была она, как вся страна огромная,
Спрессованная сердцем тишина.

Когда товарищ мой упал,
Сраженный пулею, – я знал,
Что завтра в огненном дыму
Я не скажу: «Держись!..» – ему;

На дороге у кювета
Раскраснелась, как флажок.
От бесчисленных приветов
Таял утренний снежок.

В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой.
А где-то в людном мире который год подряд
Одни в пустой квартире их матери не спят.

Отец дошёл до Кёнигсберга*.
Пал Кёнигсберг.
Была жестокой перестрелка
И колок снег.

От гари и дыма слезятся глаза
Над русской равниной бушует гроза.
Тяжелой лавиной проносится шквал.
Железо и уголь дает нам Урал

Еще не контужен, не ранен,
Иду в голубой полумгле.
Иду, молодой россиянин,
По звонкой осенней земле.

На праздники и на войны,
В дни радости и в сполох –
До неба вставали звоны
Над древней рекой волхвов.

Когда фашист бывал хмельным,
ему хотелось развлекаться.
Мы по приказу шли за ним –
в который раз! – по аппельплацу*.

Иногда едва волочишь ноги,
Пересохнет в горле – мочи нет.
Хоть бы женщину увидеть на дороге
С ведрами, плеснула бы на след.