Уже он в травах, по-степному колких,
уже над ними трудятся шмели,
уже его остывшие осколки
по всей земле туристы развезли.

Как жизнь, старина?
Лучше, чем в окопе!
Из разговора фронтовиков
Седина – как ордена,
Как тот дым Хатыни*…

Нам от памяти детской никуда не уйти,
Хоть мы взрослые «тёти» и «дяди»…
Таня Хейфец, лишь стоит секунде пройти –
Ты в блокадном опять Ленинграде.

Смерч пожаров… Кровь России…
– Помоги ползти, сестра…
Санитарные носилки
Создавали мастера.

Мне что-то и хотелось бы забыть,
Но я на это не имею права…
Сияло солнце, зеленели травы,
Взялась кукушка свой урок зубрить.

Отечество вдов, побирушек,
кликуш, обветшалых идей,
в могилы глядящих старушек,
пожизненных очередей.

Барабан играет дробь
На разводе полковом.
Наши лица почернели,
Как в чаду пороховом.

Слышу лишь сердце стучащее.
В строю за оградой простой
Стоят обелиски дощатые,
И каждый – под красной звездой.

Полюбил девчонку паренек,
А девчонке было невдомек.
Сели рядом. Хорошо в саду.
Щедрый месяц серебром пролился

День угасает в отблеске багряном,
Но только свет в квартире не включён.
И потолок становится экраном,
А память по нему скользит лучом.

Разговор на привале короток.
Угасает солдатский костёр.
Тридцать звёздочек,
Тридцать пилоток
Загляделись в далёкий простор.

Отец белил и напевал:
«…Эй, баргузин, пошевеливай вал…»*
А мама ушла в магазин.
А я в этой песне не понимал,
кто такой Баргузин...

Я иду по городу, по городу,
Снег к ушанке лепится…
Я иду по голоду, по голоду,
Как по гололедице.

Играли в бурьянах в войну пацаны.
И плакали вдовы… Скорбела держава.
И мать мою звали по-русски Любава.
И – пятая осень пришла без войны...

Настало время, мой калам*, отныне стань острей меча!
Настало время, песнь моя, рази и бей, гремя, как гром,
Чтобы грозой настичь врага, чтоб уничтожить палача,
Чтобы засох его арык и чтобы рухнул вражий дом.