Я отбивался от фашистских танков,
Я в самолеты черные стрелял.
Родные города и полустанки
И села плачущие оставлял.

Был мороз.
Не измеришь по Цельсию.
Плюнь – замерзнет.
Такой мороз.

На этот раз не в чистом поле,
Где нам служил постелью снег, –
В полуразбитой сельской школе
Остановились на ночлег.

Его вручил мне политрук
В землянке у Великих Лук.
Он ничего мне не сказал,
Он только глянул мне в глаза,

На улице с булыжной мостовой,
Где только деревянные дворы,
Постукивает палочкой слепой,
От шумной удаляясь детворы.

Я задорен, силён, крепко пахну вином.
Помнят женщины, знают собаки...
Что там – в прошлом моём?
Что там – в прошлом моём?

Вдовы солдат погибших,
Опора сирот голодных,
Бессмертные в материнстве,
Познавшие муки богинь!

Шли в атаку, как приказано, попарно.
Вдруг товарищ мой умерил бег:
Не об этот ли валун, валун коварный,
Он споткнулся и упал на красный снег?

Мы степью шли, от жажды изнывая,
С трудом давался каждый шаг.
Закрыла небо туча грозовая…
А друг мой пел о голубых глазах.

Тётю Веру называют тронутой,
Не рискуя ахнуться впросак, –
Так она идёт, аршинно-строгая,
С оловянным маревом в глазах...

В дубовых колодках
В Россию, в Москву,
Как будто на лодках
По лужам плыву.

Суверенного дара прощенья
Оттого не доверено мне,
Что прощенье бывает, как мщенье,
Где прощённому хуже вдвойне.

Едва блеснуло солнце,
И сразу же с утра
Играет в краснодонцев
У школы детвора.

Падали, не дойдя до конца,
лицами в снег и зелень…
родителей моего отца
живыми зарыли в землю.

Как величаво над высоткой
Плывут седые облака!
Здесь немец бил прямой наводкой
Из обгорелого леска.