«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!..»
Конечный вывод гётевской строки:
тот век на свете прожил не напрасно,
кто строил мир и счастье для других.

Первый дед мой, Давид Самуилович Курузбавер,
И второй дед, Василий Иванович Лукощук, –
Вам, кто мир – словно Дженнер* – от оспы тевтонской избавил,
Посвящает стихи недостойный и беглый ваш внук!

Ночь сегодня звездная, густая,
Гул артиллерийского огня…
Милая, курносая, простая,
Вспоминай хоть изредка меня!

Я думал, что, в атаках выжив,
К земле обугленной вернусь,
И по-иному мир увижу,
И ничему не удивлюсь.

Ещё пожары отражала Эльба,
И, потеряв свой каменный апломб,
Соборов древних ангелы и эльфы
Нахохлились, оглохшие от бомб.

Я завидую воронам,
Что глотают серый дым,
Пролетая над перроном
К деревам, совсем седым...

У меня никого не убили – ни матери и ни брата,
Я не плакал бессонной ночью от горькой утраты.
Отчего ж тогда сердце так хочет, так жаждет расплаты?
И далекий наднёманский луг мне на это ответит

Мой танк стоит на пьедестале,
А я – у жизни на краю,
С осколками немецкой стали,
Слегка задумчивый, стою.

Толпа торопится под кров
К нескудной или скудной пище.
А на углу сидит ИОВ
На гноище и пепелище.

Ты что загрустила, пехота,
В окопах, окутанных тьмой?
Тебе умирать неохота?
Тебе умирать не впервой.

Мимо станции Успенской –
От заката на восход –
В эшелонах длинных с песней
Ехал сорок пятый год.

С военным грузом на плечах.
В поту до мыла.
И тяжелел за шагом шаг,
А вьюга выла.

Лети, стремительный и грозный,
В просторах облачных дорог.
Ты ласково народом прозван,
В бою бесстрашный, – «ястребок».

Брожу ль в золотистые сумерки я,
Спешу ль, озабоченный, утром рано, –
Со мной разговаривают друзья –
Деревья на улице Абовяна.

Металла ржавые осколки
Ложатся тяжко на ладонь.
Они грубы, остры и колки.
Их разметал войны огонь.