В романовских дубленых полушубках
Лежат в снегу – не слышны, не видны.
Играют зайцы на лесных порубках.
Луна. Мороз… И словно нет войны.

Я помню хрип надорванной трёхтонки,
Был на перроне флаг щемяще ал.
Взметнувшиеся шпалы из воронки,
Воздетый к звёздам рельсовый металл.

Наш поезд во поле глухом
Застрял на полпути к Балхашу*.
Под вечер на былье сухом
Мать в чугунке варила кашу.

А мы сидели за столом,
Ребята молодые.
Магнитофон нам пел о том,
Что годы – золотые…

…В тот день диск солнца жарко полыхал,
Куда ни глянь – повсюду рдели маки.
В четвертый раз наш батальон вставал
Под ливнем пуль для штыковой атаки.

Лес ноябрьский – стволы за стволами,
словно роты осевших сапог,
словно люди своё отстояли,
но никто подменить их не смог.

Идём к Чжамбею**, облекаясь
в пустыни пепельную сушь,
от вечной спячки поднимая
никем не тронутую глушь.

Был дядя Миша. Нет его.
Лишь фото на стене честь честью.
А дом в порядке. Всё на месте,
Как не случилось ничего.

Послевоенная Москва
Дышала воздухом удачи,
И грабежа, и воровства –
Всё было так, а не иначе.

Застилает слеза глаза,
Всё нейтральная полоса,
Толом выжженная дотла,
Перевеянная войной

Мы с ним вели железную игру,
С немецким снайпером.
И жизнь была в ней ставкой.
Затеянная гитлеровской ставкой

Была война, но мы пришли живыми,
Чтоб новой жизни сеять семена.
Во имя павших и живых во имя:
Фронтовики,
наденьте ордена!

Станица их ждала с кусочком сала
И с коркой хлеба, спрятанной в комоде,
Со снегом талым, с повзрослевшим малым,
Одетая совсем не по погоде.

Бывало: нароем картошки
(у каждой семьи огород),
наполним карманы,
положим за пазуху и – на завод.

Святой Георгий собирает рать,
И в небеса уходят ветераны.
Они и там, коль дан приказ «Стоять!»,
Отчизну защищать не перестанут.