Принесу, войдя не постучав,
Запах дыма, горький привкус пота.
Скинешь ватник с хрупкого плеча:
Покрасивей быть тебе охота.

Вы ели с голодухи грязный жмых?
Мне ж этот вкус досель бередит гены –
Ведь я из той беды послевоенной,
Из тех голодных вечно и худых...

Наш летчик просто разрешил вопрос,
Когда не стало пуль для пулемета:
Пропеллером он аккуратно хвост
У вражеского срезал самолета.

Уходим в ночь, еще не зная,
Что, может, завтра поутру,
Снег потемневший приминая,
Не все вернемся мы к костру.

Я слышал крик –
от боли иль напасти,
медлительный и неподвижный крик…
Шатало судно.

Когда он играл на гармошке губной,
Взор угасший как будто в себя обратив,
Понимал или нет – ведь немецкий мотив
Пахнет только что кончившейся войной?

«Неизвестный солдат…» – я руками
Прочитал – мне мешала трава...
Со щеки придорожного камня
Горькой вязью стекали слова.

Не люблю я тиканья часов –
Времени настойчивого стука:
В них десятки мертвых голосов,
Памяти докучливая мука.

Июль. Четвёртая бомбёжка.
Базар к сиренам не привык.
Смешон, как будто понарошку,
Толпы многоголосый крик.

Принесли к врачу солдата только что из боя,
Но уже в груди не бьется сердце молодое.
В нем застрял стальной осколок – обожженный, грубый,
И глаза бойца мутнеют, и синеют губы.

До Волги фашистскими ордами
Истоптан ковыль степной,
Но топчется враг возле города,
Стоит пред стальною стеной.

Я родился девятого мая,
Но не в том незабвенном году,
Когда, нечисти горло сжимая,
У Европы вы шли на виду.

В каждом городе, в посёлке и в селе
Каждым именем священны и велики
Обелиски, обелиски по земле,
Словно боль, окаменевшая на вскрике.

Под чёрным плотным покрывалом
В бессильном гневе и мольбе
Оно стонало и рыдало –
И было мне не по себе.