Поздно вечером сын возвратился домой,
И о том говорили пустые глаза,
Что его не возьмёшь ни сумой, ни тюрьмой,
Отвернулся к стене он и только сказал...

Не соломы желтым ворохом –
хоть привычней и ловчей –
разжигают бабы порохом
зев усадистых печей

Ночь. Ни звезд, ни месяца. Студено.
Тесная землянка под Ельцом.
Лампа-самоделка из патрона
Веет жирной копотью в лицо.

С милым домом разлучённые,
В горьком странствии своём
Пьём мы только кипячёную,
А сырой воды не пьём.

В каком-то неуютном кинозале,
Когда вот-вот начнётся детектив,
Когда ещё конфетами шуршали,
Портфели на колени положив...

Меня не целовали, провожая,
И вслед невеста не заголосила.
По-матерински женщина чужая,
Помедлив чуть, мой лоб перекрестила.

Мне шёл восьмой. Не первый город
Я разменял среди зимы.
И всюду – холод, всюду – голод,
Хоть больше не было войны.

Откройте люки настежь –
                                     пусть пока
в наш дом стальной ворвется свежий воздух:
нам, может, в этом танке жить века,

История – не летопись парадов.
В дни траура, в минуты торжества –
Нет, не спешит она вручить награду –
На славу и бессмертие права.

А может быть, пройдёт
Немало лет.
И вех.
И я увижу тех,

Как давно я не видел овощей на столе!
Неужели и скатерти в мире бывают?
Мировая война, и кругом убивают.
Пью арбузную жижу на голой земле.

– Почему у тебя ордена?
– Потому что была война.
– Почему у тебя седина?
– Всё она, дорогая, она.

В двухсветных залах Русского музея
Я с необычной жадностью глядел
На воплощенье красок Зюйдерзее,
На паруса испанских каравелл.

Солдату
Вырыт последний окоп.
Его целуют
В мраморный лоб.

Дорога уходила на восток,
И гулкая, и горькая дорога.
По ней катился беженцев поток
От самого российского порога…