У отца шершавые ладони –
Не из лёгких было ремесло.
А когда играл он на гармони,
Слушать собиралось всё село.

К утру отгремела бомбежка,
И вновь оживился вокзал.
Матрос на корявой гармошке
«Раскинулось море…» играл.

Отмыты окровавленные даты,
И над войною совершился суд.
Останки Неизвестного солдата
По самой главной улице везут.

В канун восьмой мальчишеской весны,
Устав от горьких слов – «пропавший», «павший», –
Я верил: всё же ты придёшь с войны,
Солдатскими дорогами пропахший.

Иначе жили до войны, совсем иначе.
Листаю бабушкин альбом и плачу, плачу.
Не оттого, не оттого, что помню мало,
что никого из них в живых я не застала.

…а так как они не пришли
и домом им стала война,
мы всюду огни разожгли,
чтоб высветить их имена,

Море, море… Балтийское море…
Вьются волны живой красоты.
Ты клокочешь, и в пенном просторе
Синим пламенем кажешься ты.

Смотрю на карту – как же это рядом;
здесь шли на Мгу, а тут на Красный Бор!
Другая карта и с другим масштабом,
а в памяти двухверстка* до сих пор.

«Фотокарточка не в моде», –
Говорят ей без конца.
А у мамы на комоде
Фотокарточка отца.

В море с рек стекается вода.
Жизнь рекой такой же в смерть вольется.
Все как дым растает без следа,
И на счастье миг один дается.

Вместо супа – бурда из столярного клея,
Вместо чая – заварка сосновой хвои.
Это б всё ничего, только руки немеют,
Только ноги становятся вдруг не твои.

Война и тыл не обошла,
И были – как не быть! – потери,
И нету меры, чтоб измерить
Её жестокие дела.

Не надо лжи –
Здесь поле брани!
Не сосчитать погибших тут.
В годину тяжких испытаний...

Мать с войны хранила похоронки,
Четыре пожелтевшие листа.
И они лежали за иконкой
Под охраной самого Христа!

Неужели мне видятся сны:
Молодым, боевым петухом
Проскакал я на палке верхом
По дороге военной весны.