Гудки охрипли, но басят, басят…
И каждый на своей, особой ноте…
Пришёл отец – ох, трудно в шестьдесят! –
Угрюм. Видать, неладно на работе.

Они сейчас ещё в боях
и всё ещё дерутся насмерть,
с победным зовом на губах
и забинтованные наспех.

Вспоминая дьявола и Бога,
Кое-как молитву бормоча,
Женщины ругали домового
И его пугались по ночам.

Мы знали всё: дороги отступлений,
Забитые машинами шоссе,
Всю боль и горечь первых поражений,
Все наши беды и печали все.

Он привёз, воротясь из Берлина,
Не часы, не отрез на штаны,
А простреленную мандолину –
Беспризорницу лютой войны.

Здесь русская женщина в платьице тонком,
Ей дождик и снег нипочём.
Почти Богородица, но не с ребёнком,
А с поднятым в небо мечом.

Мы все его запомнили по-разному,
Тот день, когда закончилась гроза.
И в памяти моей – от горя красные,
Тоскующие мамины глаза.

Крест-накрест белые полоски
На окнах съежившихся хат.
Родные тонкие березки
Тревожно смотрят на закат.

Рвутся почки на яблонях смело,
Звонко птицы поют у крыльца.
На стене ослепительно-белой
Фотография гаснет отца...

Мы в том болоте сутки спали стоя.
Нас донимали мухи и жара.
Оно было зеленое, густое.
В нем от застоя дохла мошкара.

Ехал я из Берлина
По дороге прямой,
На попутных машинах
Ехал с фронта домой.

В копровом цехе вечный кавардак,
железо всех времён, мастей, обличий…
То паровоз подкатится сюда
с утробной паровою перекличкой...

Их столько – по целому миру,
По пёстрому множеству стран!
Скупее дарит сувениры
Сегодня Мамаев курган.

Мне помнятся друзья мои, солдаты:
Южане, волгари, сибиряки,
Обстрелянные дерзкие ребята,
Окопные жильцы – фронтовики.

Что сталось с небосводом? Никогда
Он не был так вместителен и ёмок.
От сизого рассвета до потемок
В нем ветер строит башни, города