К последнему, Уленька, я подошел рубежу.
Но стонет железо: «Найду его. Спать уложу!»
Нашло. Среди поля я лег. Обо мне не печалясь,
Некошеных трав стебельки надо мною качались.

Культяпые плотники строят бревенчатый дом.
Их руки остались под Ригою и под Одессой,
А жить-то ведь надо: хоть как-то обуться, одеться
И выстроить для тёти Тани бревенчатый дом.

У окопов в дикой пляске
Смерть считает барыши:
– Сорок три пробитых каски…
Значит, сорок три души.

Когда я раненый лежал в пыли,
Страдая от удушливого жара,
Не отличая неба от земли,
Артиллерийских залпов от кошмара,

Перед атакой он пришёл в траншею.
Почти не поворачивая лиц,
Запоминали лишь худую шею,
Невыгоревшее сукно петлиц…

Из старой зисовской рессоры
(А сталь давалась нелегко)
Он был откован мне на совесть
Одним смоленским стариком.

В войну это было. Не вспомню числа.
Вдруг наша корова телка принесла.
Зимой. Отелилась. И делу конец.
Бычка окрестили. Назвали Боец.

Умолк фугас. Прошла беда.
Как будто в первый раз увидел
Развалины и города,
Проходит воин и строитель.

Увижу я сквозь память
Опять одно и то ж:
Жнут женщины серпами
Неубранную рожь.

Кусок земли, он весь пропитан кровью.
Почернел от дыма плотный мерзлый снег.
Даже и привыкший к многословью,
Здесь к молчанью привыкает человек.

Я отца не пытаю
Про жестокость войны –
Всё по шрамам читаю,
По снегам седины.

Я думал, что, в атаках выжив,
К земле обугленной вернусь,
И по-иному мир увижу,
И ничему не удивлюсь.

Нас спросят: чем тогда вы жили
В тисках блокады и зимы,
Когда вас немцы окружили,
Зажав в кольце огня и тьмы?

Я помню зиму сорок пятого –
Тревог, отчаянья, тоски.
Таскали бабы, как проклятые,
Пятипудовые мешки.

Нам общее – вершина, ветер, небо
и то, что видел ты ещё как храм,
а я – уже скорей как небыль
иль боль камней от незаживших ран.