Пусть помнят те, которых мы не знаем:
Нам страх и подлость были не к лицу.
Мы пили жизнь до дна и умирали
За эту жизнь, не кланяясь свинцу.

Хотелось пить, спекались губы,
И едкий пот струился с лиц.
Но зря мы обступали срубы
Врагом отравленных криниц.

Мы – последние этого века,
Мы великой надеждой больны.
Мы – подснежники. Мы из-под снега,
Сумасшедшего снега войны.

Провода гудят, как нервы перед боем,
натянутые, как провода.
Мы устало окопы роем:
скоро танки придут сюда.

Это чёрной печали тарелка
На стене в довоенном мелу.
Часовая крылатая стрелка,
Обломясь, угодила в золу.

Расквартированный на лето,
Где ели сшиблись в тесноте,
Полк поднимался до рассвета,
А спать ложился в темноте.

Моя бабушка была бабочкой.
Называл её так дед,
И садились они на лавочку,
И качали велосипед.

Война, война, далёкая война…
Разрывами гроза забыто ахает.
И кажется: в атаку среди дня
Идёт пехота напрямик по пахоте.

Былое реже видится с годами,
Но сколько их сквозь сердце не пройдет,
Мне не забыть, как тихо плыл по Каме
Наш госпитальный белый пароход.

Мы как будто и родились в ротах,
Крестники металла и огня.
Путь любой нам кажется короток,
Встань с зарею – не хватает дня.

Воздух прострочен смертельным свинцом,
Словно материя огненной ниткой.
Небо зловеще висит над бойцом.
Корчится, стонет земля, как под пыткой.

Ещё дымились здесь руины,
Когда из лётного полка,
Очистив небо над Берлином,
Вернулись три фронтовика.

Как иконы, их лики темны,
Но сияют седые их прядки,
Потому что за годы войны
С чёрным горем спознались солдатки.

И снова с поля
мать моя вернулась.
Свалила с плеч худых
вязанку сена...

Что прожил – не достойно сожаленья,
Как водопад, что орошает дол.
Я, может, завтра должен пасть в сраженье,
Но только гордо – камнем – как орел!