Из чащи ветер западный несет
Пылающие вороха листвы
И стебли опаленные травы
Несет на гребни фронтовых высот,

Белоголовому мальчишке
В глухом берёзовом краю
Узнать пришлось лишь понаслышке
Про славу прежнюю твою.

Дремал накоротке тревожно
В засаде танковый отряд,
А куст ракиты придорожной
Глядел спокойно на закат.

…И заснул я, охваченный дрёмой,
Снилась нива, светясь как луна,
Потому что подушку соломой
Мне в санбате набила война.

Под Ленинградом в сорок третьем
Земли истерзанный клочок
Таким огнем фашистов встретил,
Что враг терял убитым счет.

Здесь ночь январская долга;
храпят всё тише, всё спокойней,
во сне сбегая на луга,
мобилизованные кони.

Поспешают на запад вагоны,
Торопливо колёса стучат.
И девчата в защитных погонах
На сожжёные села глядят.

…По-братски разделили меж собой мы
В снегу отрытый драгоценный клад –
Четыре нерасстрелянных обоймы
И семь противотанковых гранат.

Год послевоенный.
Год работы.
Из руин не выветрился дым.
А на танцах, скользкие от пота...

Всё было: обиды и страх,
и сердце стучало устало.
Травинкой на минных полях
терпенье мое прорастало.

Чуть дрогнул занавес... Темно.
Экран широкого формата
Вдруг ожил – началось кино,
Плеснув лучом из аппарата.

Нам от памяти детской никуда не уйти,
Хоть мы взрослые «тёти» и «дяди»…
Таня Хейфец, лишь стоит секунде пройти –
Ты в блокадном опять Ленинграде.

Без дорог и без тропинок,
По увалам напрямик
Шел в родной район Починок
Тощий мученик-старик.

Уже давно не носят шпагу,
Но в дни войны – преданье есть –
Мой дед за храбрость и отвагу
Её носить имел бы честь.

Я люблю снегиря за нагрудные знаки,
За снежок и за иней на птичьей брови.
У меня впечатление: он из атаки,
Снегириная грудь по-солдатски в крови.