Мир праху вашему, соратники отца,
его друзья по фронтовой народной рати.
Вы стали стеблями степного чабреца –
как было сказано уже – не славы ради.

На войне погибают, умирают там редко.
А погибшие вечны в солдатском строю.
В них стреляла война и упрямо, и метко.
И остались они в том, последнем бою.

Земля живёт, как мы,
Смеётся и горюет.
Оттаяв от зимы,
Весенний лес бликует.

Во флигельке, объятом лютой стужей,
В сорок втором, чтобы согреть сестру,
Я бросил в печку сказки братьев Гримм.
Железная печурка загудела.

Светлее самых светлых в мире дней
Вставал тот день, осыпав струпья свастики,
И на ресницах солнечных лучей
Земля дрожала, как слезинка счастья.

Отец меня к ночи баюкал
«Землянкой»* – других не певал,
С друзьями былыми в разлуке,
О чём-то он шумно вздыхал…

Побелел кусок асфальта голого,
Тишина, машин не слышно тут,
Важные, откормленные голуби
Крошки хлеба пухлые клюют.

Позабыл и дом родной, и детство,
Но ржаные помню калачи
И само торжественное действо
Около растопленной печи.

Моя бабушка –
мать председателя колхоза –
до конца своих дней
машин сторонилась.

С нервной улыбкой, калечащей рот,
Он по седьмому десятку идёт.
Китель на вырост… об этом молчок.
И в сапоге осипевший сверчок.

Когда смотрю на это фото,
Я, как мальчишка, встрече рад:
Передо мной – родная рота, –
Сто двадцать стриженых ребят.

О, Родина! Как это странно,
Что в Александровском саду
Его могила безымянна
И – у народа на виду.

Под Москвой грозовая осень.
Блиндажи. Укрепленья. Рвы.
Каждый в сердце бойцовском носит
Светлый образ родной Москвы.

Я знал, что не погибну на войне,
В какую ни попал бы переделку.
Мне внучка вдруг привиделась во сне.
Она из рук в лесу кормила белку.

Не вернутся
Без вести пропавшие,
Не увидят сыновья отцов.
Матери...