Нам никуда от этого не деться:
Прорвётся сквозь мажорные тона
Худое и заплаканное детство
С медалями заплаток на штанах.

В меня не ударила пуля:
меж нами – время стеной,
и те, кто в боях не согнулись,
и те, что домой не вернулись,
посечённые войной.

От голода не мог и плакать громко,
Ты этого не помнишь ничего,
Полуживым нашли тебя в обломках
Девчата из дружины ПВО.

Бой не кончился, лишь передышка,
Поредел атакующий ряд,
Мглу колеблют далекие вспышки,
И знакомые звезды горят.

Качался пол от кованых сапог.
Дрожали стёкла звонко в рамах шатких.
– А ну поддай! А ну ещё, браток!
По-нашему, по-русски, по-солдатски!

Тишина… Часовые застыли.
Ели в круге почётных постов.
Тесно воинам в братской могиле
Без тесовых гробов и крестов.

Легки и на ногу, и телом,
Мы в голодуху
Весь день в игре.
И между делом
Грызём макуху*.

Казалось, «Радищева» странно встречали:
На волны, игравшие с гордой кормой,
Все громче катился обвалом печали,
С народом, с повозками, берег крутой.

Я восемнадцать лет здесь не был!..
Передо мной во всей красе,
Как обелиск, вонзилось в небо
Волоколамское шоссе.

Я – весь в именах. Сотни выбитых строк
Из одних лишь имен, немудреных и милых!
А кого ими звали – лежат вдоль дорог
От Москвы до Берлина, в братских могилах.

Тянет сердце на улицу Смычки.
Чтоб не знали соседи о том,
На ночь глядя хожу по привычке
Поглазеть на родительский дом.

Опять весна. Как прежде, снова
Сверкает солнце с высоты.
Дома, одетые в обновы,
Стоят, спокойны и просты.

Не смерть страшна. Тоска – страшнее…
И, взяв из пирамиды ППШа,
уйдёшь в глухой конец траншеи
и, стиснув зубы, не спеша,

Вширь, на восток, ковры лугов минуя, –
Дунай, светлей небес голубоватых.
И припадали потные минёры
К его волнам холодным в сорок пятом.

В Бухенвальде есть большая тачка,
брошенная здесь она стоит,
потихоньку мучаясь и плача,
чувствуя раскаянье и стыд.