У входа в Освенцим, где люди, застывшие в скорби,
Где слёзы евреев проникли до магмы Земли,
Старик танцевал, чудом выживший узник Адолек,
И дочь его Джейн, и внуки с ним в танец пошли.

Грустные вести горечью полнят
Душу, и просит она одного:
Не умирайте, солдаты, кто помнит
Брата погибшего моего.

Необъятный простор мне отцом заповедан!
На девятом листке не горит календарь.
Вся Европа сжимается в слове «Победа»,
Как шагренева кожа, в дрожащую тварь.

Листая старые газеты,
вглядись, и ты увидишь вдруг
громады первых пятилеток
и вены материнских рук.

Ялавр*…
Ялавр…
В волненье
Я вспомнил про детства село.

Что несёт война, я знаю!
Потому-то в эту ночь
я природу заклинаю –
людям всей земли
помочь.

Сквозь дымы и пожарища адские
Всё летят по просторам страны
Треугольные письма солдатские −
Журавлиное счастье войны.

Он над водой упругим телом зверя
Раскинулся в стремительном прыжке.
Я подошел к нему, еще не веря,
Что смерть его сжимаю в кулаке.

Я прошел по стране
Той же самой дорогой прямою,
Как ходил по войне
С нашей армией 27-ю.

Пусть помнят те, которых мы не знаем:
Нам страх и подлость были не к лицу.
Мы пили жизнь до дна и умирали
За эту жизнь, не кланяясь свинцу.

Когда в Россию вал войны проник,
Немецкий генштабист – педант он строгий! –
Всё чаще, чаще заносил в дневник:
«Нет продвиженья». «Трудные дороги»…

В чешской деревушке у садов зеленых
Встала после боя танковая часть.
Запылились хлопцы, им воды б студеной –
В самый раз помыться и напиться всласть.

Вчера шёл дождь. И ночью перед этим
Болели раны старого солдата,
Как в первый раз давным-давно когда-то,
Тем грозным летом утром, на рассвете.

Они лишь вечер были вместе.
Расстались в полночь у крыльца.
И, как слова в хорошей песне,
Соединились их сердца.