Сожженное селение у Сожа*,
В осенней отраженное реке.
Ни крыш, ни стен. Безлюдие. А все же
Старуха варит бульбу в чугунке.

Стремительно рвётся в простор с пьедестала
Торпедного катера стройное тело.
Как будто промчавшихся лет не бывало
И снова по курсу горячее дело!

Был бой за деревню…
У дымной опушки,
Где птицы когда-то беседы вели,
Ревели, как будто чудовища, пушки...

Всё мне снится мой отец.
Мне отец всё чаще снится:
Он явился, он стучится,
Он вернулся наконец.

Вы ели с голодухи грязный жмых?
Мне ж этот вкус досель бередит гены –
Ведь я из той беды послевоенной,
Из тех голодных вечно и худых...

Второй атакой на плацдарме
Продвинувшись осенним днем,
Со мной в шинелях мокрых парни
Вгрызались в землю под огнем.

Тогда, предчувствуя беду,
Там долго солнце не вставало.
Я так хочу на Рессету –
Я никогда там не бывала.

Мороз свиреп. В снегах искристых, вязких
берёзы тонут – кроны лишь видны.
От плена снежного мы их по-братски
освободим… И прежде чем по самой первой жахнуть,

Идти в наступленье горнист приказал.
Будь счастлив, прощай, до свиданья, Дарьял**!
Теки на свободе, безудержный Терек,
Тебе, как Нарыну***, я сердце вверял.

Спой ты мне про войну,
Про солдатскую жену,
Я товарищей убитых
Как сумею помяну.

Оглядись – в степи широкой
Трех дорог видны истоки,
Где-то ключ урчит далекий…
Вороной мой, вороной.

Вынув из урны хлеба кусок,
Бабка его завернула в платок.
Кто его бросил и кто оплевал,
Я не увидел и не назвал.

Одетые вполне по-городскому,
Поблескивая стертыми коронками,
Цыганки составляли гороскопы,
Что шли вразрез с любыми похоронками.

О войне не кончен разговор.
Каждый шаг тех дней забыть смогу ли?
У меня под сердцем до сих пор
Двадцать грамм – побольше, чем две пули.

В больших дворах,
из одного в другой,
многоголовые и разношёрстные,
тянулись очереди за мукой –
томительные, медленные шествия.