Утро взорвано грохотом грузных моторов,
В небо с гордостью смотрит гвардеец-солдат.
В громовой вышине над оглохшим простором
Строгим сомкнутым строем самолеты летят.

Так в древние бывало времена –
Заплачет беззащитная жена:
«Мужчина! Муж! Лишь в доблести твоей –
Спасенье жизни – нашей и детей!»

Не «Братцы, бога ради!»,
Не бабье «Ой, горим…» –
«Ни шагу» и «ни пяди»
Тогда сказали им.

Его не раз встречали вы закатною порой
С гармошкой над причалами, над светлою невой.
Идет вечерним городом, улыбки шлет друзьям,
А то вдруг переборами пройдется по ладам.

Уставший сейнер у причальной стенки
Покачивает волны не спеша.
Кипит вода чугунного оттенка
За опояской Холмского ковша.

В ночном бреду томившийся солдат
Не вспоминал про яблоневый сад
И сельских утренников синеву,
Зарей студеной павших на траву

Стояла батарея за этим вот холмом,
Нам ничего не слышно, а здесь остался гром.
Под этим снегом трупы еще лежат вокруг,
И в воздухе морозном остались взмахи рук.

Два соловья поют в лесу,
Зарю малиновую встретив.
По капле солнце пьет росу,
И песню начинает третий.

Пусть самая тогда была их малость,
Но, даже попадая в западню,
«Тридцатьчетвёрки», в землю упираясь,
Крушили фрицев мрачную броню!

Пусть счет моих годов
необратимый
течет во мне,
течет неотвратимо.

Тётю Веру называют тронутой,
Не рискуя ахнуться впросак, –
Так она идёт, аршинно-строгая,
С оловянным маревом в глазах...

Говорят: «До чего похож,
И улыбка, как у Андрея».
Это так всё. И всё же, всё ж
Жизнь пустой копировки мудрее.

Увяла ночь, а сна и не бывало.
Московская газета на столе.
С её страниц мне душу жгут напалмом.
Я пулями пришит опять к земле.

На этот раз не в чистом поле,
Где нам служил постелью снег, –
В полуразбитой сельской школе
Остановились на ночлег.

А в деревушке нашей малой,
При дедах наших и до них,
Всё рядовых рожали мамы,
Всё рядовых, всё рядовых.