Я, в крепости Брестской бывая не раз,
О Вере Хорецкой слышал рассказ.
Когда приближалась лихая пора,
Она заявила: «Я – медсестра!

Я в бой иду. Прощай, до встречи скорой,
Моя родная старенькая мать!
Ты в жизни много испытала горя,
Не надо сердце грустью волновать…

Закон снабженческий свиреп,
старшины действовали зорко.
По норме были соль и хлеб,
портянки, сахар и махорка.

Скатерть белая с темной каймой,
Три стакана, огурчики горкой:
– Толя, пей – это твой!
– Гриша, пей – это твой!

Бессонные я вспоминаю ночки,
Где второпях написанные строчки,
Случайные ночлеги у шоссе,
Где часто под обстрелом, под бомбежкой,

«Спокойной ночи».
Поздний вечер.
В окне – твой заострённый профиль.
Опять не спишь. Меняешь свечи.

Да! Диктовался и диктуется
Лишь временем высокий стиль.
На танцплощадках и на улицах
Когда-то «модным» был костыль.

Проводят вдоль деревни под конвоем
Фашистов, взятых нашими в полон.
Почуяв вражий дух, дворняжки с воем
Бросаются на них со всех сторон.

На шоссейном перекрестке
Хороводницы-березки
Шелком зелени шумят.
Их развесистые ели

Всё хорошо, светят ясные зори,
Тихие тени в оврагах лежат…
Что ж эти кедры и звёзды в дозоре
Даже при тёплой погоде дрожат?

И летели листовки с неба
На пороги обмерзших квартир:
«Будет хлеб! Вы хотите хлеба?
Будет мир! Вам ведь снится мир?»

В день вашей свадьбы грянула война,
И, наскоро простясь, пошел он в бой, –
Тебе оставив только гору горя,
Но и надежд твоих не взяв с собой.

Только умолкнет на час
Гром над военным народом,
Сорок четвёртого года
Кружится, кружится вальс.

Ой, родимый виноградник, дом родной, –
На семь лет прощаюсь с милой стороной.
Ой, жена моя и малое дитя,
На кого вас покидаю, уходя?

Надолбы. Недобрый блеск орудий.
Тьма противотанкового рва.
Никогда ту зиму не забудет
Та, свой крест несущая, Москва!