Я не знаю, какого цвета
У тебя, дорогой, глаза.
Мне, наверно, тебя не встретить,
Ничего тебе не сказать.

Я особо чувствителен к ожиданиям,
к ожидающим, ждущим, надеющимся,
потому-то снится мне ангел страдания
над окопами, бомбоубежищами.

Есть в жизни народов такие суровые дни,
Что всем поколеньям врезаются в память они.
Нас пламя войны обожгло в сорок первом году,
И дымные ветры неслись, предвещая беду.

Послушай:
тыл – есть фронт,
кромешный ад.
Врывалась осень на поля сражений.

В ту пору зелёный пострел,
Я только с крапивой сражался.
Пусть шмель, будто «юнкерс», гудел,
Он всё ж стороною держался.

Он дома корки хлеба
Не видел по три дня,
Безоблачного неба
Боялся как огня.

Когда умрёт последний ветеран
большой войны – а это будет скоро, –
какая из освобождённых стран
над ним склонится горестно и скорбно?

Я не забуду никогда того веселого солдата.
Тогда над ним еще не встал до неба обелиск.
В освобожденном городке солдат звонил из автомата.
Монета падала, звеня. Скрипел, вращаясь, диск.

Восьмое мая…Сорок пятый год.
Пылает флаг над куполом Рейхстага.
А мы прикрыли с неба Злату Прагу.
Дунай в огне: еще война идет.

В час, когда, оружье сжав руками,
Из мальчишек взрослыми мы стали,
Он, блестя новорожденной сталью,
На врага свое направил пламя.

Вы видели, как умирали сапёры?
Вы слышали, как умирали сапёры?
Мгновенно – как писаря росчерк.
И смерти не было проще.

Грязь месил, в медсанбате срывал бинты,
Стали руки темней свинца…
Я не знаю, не знаю совсем, кто ты, –
Ни фамилии, ни лица.

Раздался взрыв на Эльбе вспененной,
И я к нему что силы мчусь,
И прибежали в то мгновение
Американец и француз.

Сын со мною по лесу бродил…
Вдруг остановился у обочины:
– У тебя такой окопчик был? –
Он спросил меня сосредоточенно.

От слова или жеста беглого
На детство память набрела.
Я помню, как буханка белого
Нам угощением была.