Версту не добрался до дому,
Присел отдохнуть у бугра.
Услышался шорох соломы,
Родной говорок топора.

Склонилась серебристая ветла,
И веяли счастливые ветра,
Пел сладостно под утро соловей…
Забуду ли, как жизнь была светла?

У вырванной снарядом ивы,
Среди обугленных ветвей
Воззвал ко мне птенец визгливо
Всей желторотостью своей.

Снился мне тревожный ветра клекот,
Пушек сталь, июля тяжкий зной
И еще простертое широко,
Плещущее море надо мной.

Возвратившись с фронта в сорок пятом,
Я стеснялась стоптанных сапог
И своей шинели перемятой,
Пропыленной пылью всех дорог.

Посмотрите, я из юности шагнул.
Посмотрите, я чертовски молодой.
Надо мною «мессершмитов» рёв и гул.
Мой блиндаж подмыло ржавою водой.

Верю я в недолгую разлуку,
Дома буду о войне писать.
Если правую утрачу руку –
Левой научусь перо держать.

Война не утихала, продолжалась.
Война такою долгою казалась.
Я старшим был в семье, в большой семье.
Без дела быть не полагалось мне.

Утро вставало сырое,
Пленные скрыв города.
Смерть потеряла Героя,
Думала, что навсегда.

– Конец войны, и ты живой?
Ну как ты жив остался?
Где всю войну ты, милый мой,
От смерти-то спасался?

Пробил последний, решающий час,
Час испытаний суровый.
Слышишь, товарищ, железный приказ,
Партии грозное слово?

Дома помнят – останешься жив.
Невеселое утешенье.
Вот, над нами чуть покружив,
«Мессершмит» пошел на сниженье.

Всё дальше тот суровый час,
Его удары глуше.
А избы старые у нас
Похожи на старушек.

Где-то в братских могилах великой войны
Наши детские игры погребены.
Безмятежные сны… Безмятежные дни…
Мы в двенадцать забыли, какие они.

Я знаю – я клялась тогда,
что буду до конца верна,
как ни тянулись бы года,
как долго бы ни шла война.