Полчища движутся, Киев оставлен,
Воин без флага, бездомная голь…
К каждому русскому Сталин приставлен,
В каждом французе – Де Голль*.

За деревьями не видно
Приднестровское село.
Здравствуй, бабка Степанида,
Ты жива. Мне повезло.

Приснилось мне, что ночью постучались
Ко мне друзья, погибшие в бою,
В полях войны по другу стосковались
И вот явились в комнату мою.

Пульсирует, не умолкает строчка:
«Погибли в Европе наши поэты…»
На Одре, на Висле, на Влтаве…
Их привела сюда не туристическая путёвка

Ходоки ваши где-то
вспоминают о вас.
Улыбаются деды,
начиная рассказ.

Цокот копыт на дороге,
Дальних колёс перестук –
Звук довоенный, далёкий,
Доисторический звук.

Надолбы. Недобрый блеск орудий.
Тьма противотанкового рва.
Никогда ту зиму не забудет
Та, свой крест несущая, Москва!

Сидел солдат, плечо сутуля,
Среди деревьев и травы.
Дождинки плакали, не пули
По каске, снятой с головы.

Застыну в кленовом лепете.
Со мной никого нет.
Просто полянка летняя.
Воздух. Цветы. И свет.

Я жил в задымлённом бараке,
В туманном мире детских грёз.
Сквозь песни пьяные во мраке
Стонал далёкий паровоз.

Здесь тишину годами берегли.
В маньчжурском городишке Санчагоу.
Днем – патрули. И ночью – патрули.
И тишина. И ничего другого.

По Староладожскому каналу происходил сенокос.
Колокольчики –
маленькие поднебесные люстры –
излучали оттенки неба.

Крест-накрест белые полоски
На окнах съежившихся хат.
Родные тонкие березки
Тревожно смотрят на закат.

Дошли до больших юбилеев
Поэты военной поры.
Их головы только белеют
Вершинами снежной горы.

Стан царедворцев и партийцев,
Загон рабов и холуёв…
Страна моя с клеймом убийцы
Своих детей и стариков!