Ночь. Тучами окутанная ночь.
Как бешеную бурю превозмочь?
Гремучий шквал из вражеской страны
Рокочет на просторах наших нив.

В каждом городе, в посёлке и в селе
Каждым именем священны и велики
Обелиски, обелиски по земле,
Словно боль, окаменевшая на вскрике.

Мой друг товарищ старший лейтенант –
На гимнастёрке нет пока медалей,
Как вы однажды здорово сказали:
– Любовь, старик, дороже, чем талант.

Пускай не на блинах у тещи,
Но здесь ручьи, цветы, весна,
И шалаши в дубовой роще –
Как будто вовсе не война.

Свежий холмик перед низким домом.
Ветви на могиле.
Командира вместе с военкомом
Утром хоронили.

Шумит ветвями город-сад,
как сквозь ожившие офорты...
Шестьдесят лет тому назад
фашистские сгорали форты...

Нет ни соли, ни хлеба,
Только синь-лебеда,
Да холодное небо,
Да в колодце вода…

Закат догорает багровым свеченьем,
снаряды сверлят высоту.
В глубоких траншеях, на крае переднем
солдаты стоят на посту.

Нас гармошка немецкая ссорила.
Так на ней серебрился оклад!
Мы гармошку губную мусолили,
Как детишки теперь шоколад.

Трассой ледяной, слепой, разрушенной,
«юнкерсом» впотьмах не обнаруженный,
ночью через Ладогу в Кобону
на себе нас вывез ЗИС натруженный...

Порою в обстановке сытой,
Здесь, в ресторанной суете,
Оркестр играет деловито
«На безымянной высоте»*.

Сегодня четыре полета подряд
Мы будем врываться в зенитный ад.
А небо такое святое с утра.
И в розовой дымке полоска Днепра.

Ой, вы милые равнины,
С нивами, садами.
Васильки во ржи высокой,
Вербы над прудами.

Я родине моей не изменял.
Безрадостной полынью переполнясь,
Я убивался с ней в глухую полночь,
Но родине во тьме не изменял.

Ты помнишь всё:
И как настырно к нему
Рвалась она, весенняя трава!
И то, как мать за полбуханки хлеба...