Разудалый волгарь Борисов
Воздух резкой ладонью сёк:
– Выше ножку! – кричал. – Артисты!
Выше ножку! Тяни носок!

Вторые сутки город был в огне,
Нещадно день и ночь его бомбили.
Осталась в школе карта на стене –
Ушли ребята, снять ее забыли.

Не розы с непокорными шипами
и не гвоздики, скромные на вид, –
ты вдруг положишь взорванную память
на рубленый кладбищенский гранит.

Он был в разведке. Сквозь ненастье
Кровил на тропки алый лист…
Вернулся, а на месте части
Уже хозяйничал фашист.

Как оживляешься,
когда вспоминаешь
(и через столько лет)
румынок или, там, славянок.

Он был уже приговорён…
Плывёт по небу тихий звон,
Ещё не чувствуя свинца,
Ещё в объятьях у отца.

Ночь освещает подбитые танки.
В небе какой-то шатается ас.
Тихо зачитан приказ об атаке.
Краткий. Сухой. Беспощадный приказ.

Мать умерла.
Отец ушёл на фронт.
Соседка злая
Не даёт проходу.

Вчера, ножом с шинели счистив глину,
Я из окопа вылез и по склону,
Сменившись, с ротой отходил в долину
На отдых ко второму эшелону.

На востоке стрелы золотые
Солнце посылает в небеса.
Горы – как колчаны расписные,
И все громче птичьи голоса.

Потому что жизнь всё же – не что, а как,
и уздечка – из кожи именно, а нейлон,
может быть, и прочнее даже, но мой резон,
что и лошади тоже – в коже особый смак.

Серый пепел выжженных полей,
Камни разоренных деревень…
Пни и угли – вместо тополей,
Вместо солнца – сумрачная тень…

Что это? Что это он?
Что он гудит над нами?
Воздух переплетён
Яблоневыми ветвями.

Узорами нежных цветов
Покрыты и степь, и поля.
Прохладой ты их бережешь,
Река голубая моя.

И что ни расскажу – всё будет мало
О скромном, удивительном отце.
Всё русское любил… Взгрустнёт, бывало…
И светится улыбка на лице…